Макамы | страница 58



 — «господина пиров», — такого не пробовал сам Хосров[136]! А затем и харису[137] — «утеху стола», — чтоб беседа застольная веселее текла! И тащи джаузаб[138] — «госпожу наслажденья», — нападайте, друзья, на нее без стесненья! На закуску — хабис[139], «покой желудка», — он печаль разгоняет, как хорошая шутка. А к нему фалузадж[140], «угощенья венец», — кто посмеет сказать, что ты скупец? Но таз и кувшин подавать не спеши — пусть гости полакомятся от души! А когда все устанут и насытятся угощением и руку пожмут «отцу омовения»[141], пусть собрание обойдет «отец аромата»[142] — как у людей благородных, богатых.

Сын-ловкач все намеки отца уловил: он прекрасными яствами нас обносил и благовония вкруг нас курил. Вот стало солнце домой собираться, мы тоже подумали: пора прощаться, но решили вопрос Абу Зейду задать:

— Скажи, приходилось тебе видать, чтобы день начинался черным рассветом, а ночь озарялась радости светом?

Абу Зейд поклонился и не медлил с ответом:

Не горюй, что к тебе столь безжалостен рок:
Схлынет горе — настанет веселия срок.
Сколько раз ты видал: чуть подует самум[143],
А его уж сменяет насим[144]-ветерок.
Замечал ты, как туча уносится прочь,
Чтобы яростный ливень пролиться не мог,
И как тает несчастия дым без следа,
Словно пламя его поглощает песок.
Если вдруг загорится печали звезда,
Не кручинься — закат уж ее недалек.
Будешь страхом застигнут — крепись и терпи,
Знай, что время — могучий целитель тревог,
И несчетных, несметных даров ожидай,
Принимай их спокойно — ведь милостив бог!

Мы стихи его записали, Аллаху всевышнему хвалу воздали и простились, радуясь его исцелению, до краев наполненные его угощением.


Перевод А. Долининой

Мейяфарикинская макама

(двадцатая)

Рассказывал аль-Харис ибн Хаммам:

— Однажды пустился я в путь неблизкий — в Мейяфарикин[145], город сирийский. Были со мною друзья мои верные, советчики не лицемерные, не спорщики в пустом разговоре, а те, кто делят с тобой и радость и горе, ничего в потемках души не таящие, товарищи настоящие — с ними ты точно в доме родном с матерью и с отцом. Когда мы верблюдов остановили и движенье отдыхом заменили, обещали верность друг другу хранить и на чужбине надежной опорой быть. Определили мы место сбора для ежедневного разговора, чтобы утром и вечером нам сходиться и новостями делиться. Вот как-то раз в нашем собранье привычном появился гость необычный: в речах своих был он смел, громко приветствовал нас, а голос его звенел, словно владел он чарами колдунов или вышел охотиться на львов. После приветствия он сказал: