В свою очередь Брюллов поведал старому греку о Пушкине и прочитал ему стихи русского поэта:
Гречанка верная! Не плачь, — он пал героем,
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь — не ты ль ему сама пред первым боем
Назначила кровавой чести путь?
В тот день, когда был окончен портрет Колокотрониса, художник читал, как повелось у него в последнее время, «Историю государства Российского» Карамзина. Рассказ историка о том, как польский король Баторий потерпел поражение под стенами Пскова, так воодушевил Брюллова, что у него возникла мысль написать на эту тему большую картину. Тут же он принялся за сочинение первого эскиза на оборотной стороне портрета Колокотрониса. Через короткое время появился набросок.
Этот замысел всецело завладел воображением Брюллова. Он был счастлив, что наконец-то приступит к картине, которая возвеличит подвиг русских людей в борьбе против иноземных захватчиков. Свою будущую картину он решил назвать «Осада Пскова». Художник был твердо уверен, что «Осада Пскова» затмит «Последний день Помпеи». С этого дня Брюллов уже не расставался со своим замыслом.
По пути в Петербург, в Москве, он познакомился и подружился с приехавшим туда на время Пушкиным. В беседах с поэтом самое важное место занимали разговоры о том, что писать из русской истории. Когда Брюллов сказал Пушкину, что он намеревается писать «Осаду Пскова», и страстно, ярко рассказывал про свою будущую картину во всех подробностях, Пушкин взволновался необыкновенно.
— Ничего подобного я не слышал! — воскликнул поэт. — Я вижу картину, как будто она уже создана.
…И вот теперь Брюллов скачет в Псков изучать местность для задуманной им картины, сделать зарисовки, а главное — вдохнуть в себя воздух былых подвигов древнерусской вольницы.
Карл Павлович Брюллов, больной, уезжал за границу. Утром 27 апреля 1849 года, в день отъезда, Брюллов заканчивал портрет доктора Канцлера. Доктор давал ему последние наставления, как беречь себя в дороге.
— Любезный Герман Германович, — прервал его Брюллов, — доктор Здекауер, который лечит меня и которому я очень верю, сказал мне откровенно, что с моей болезнью я не проживу более пяти лет. Определенный им срок оканчивается через три года. Так что тужить не следует — за три года многое можно сделать. Жаловаться на судьбу не имею права. Я жил так, чтобы прожить на свете хотя бы сорок лет. Вместо сорока я прожил пятьдесят. Следовательно, украл у вечности десять лет… Мою жизнь можно уподобить свече, которую жгли с двух концов и посредине держали калеными клещами.
