Заметим, что в нашем опыте «психическим» являются по преимуществу те его стороны, для которых всего меньше достигается социальное единство: эмоции людей и их стремления наиболее резко расходятся в жизни, и именно эти комплексы элементов никогда не находят себе места в физическом ряду, тогда как другие комплексы, находящиеся у различных людей в менее противоречивых отношениях, выступают то в психическом ряду как «восприятия» или «представления», то в физическом — как «тела». Стало быть, психическое тем в большей мере оказывается «психическим», чем более оно индивидуально по своему характеру.
В наивном, неразвитом сознании нередко и эмоции «объективируются», переносятся в физический мир; например, красота, безобразие, приятность и т. п. считаются свойствами самих предметов (а не явлениями воспринимающего сознания). Это бывает именно тогда, когда эмоциональные высказывания людей настолько сходятся, так мало противоречат одни другим в массе случаев данного рода, что люди привыкают считать эти эмоции общезначимыми, социально согласованными, что и лежит, согласно нашей точке зрения, в основе характеристики «объективного» или «физического» опыта.
Организующий центр для всего психического представляет индивидуальное «я», противополагающееся другим «я». Когда «я» исчезает из поля сознания, прекращается и антитеза психического с физическим. А это бывает не только в моменты потери сознания, но и в моменты наивысшей его деятельности. Как отмечал еще Шопенгауэр, глубокий эстетический аффект устраняет «индивидуацию», т. е. противопоставление нашего «я» внешнему миру, и психического физическому: в восторженном созерцании прекрасной картины природы или истинно художественного произведения мы перестаем чувствовать раздвоение в нашем опыте. Но то же относится и к моментам познавательного творчества, и к моментам напряженного проявления коллективной воли: человек «забывает себя», и тогда его переживания наиболее гармоничны.
Приспособление, называемое «я», выступает всего ярче там, где в опыте обнаруживается дисгармония — дисгармония, подрывающая индивидуальное существование; это бывает тогда, когда мы чувствуем голод, холод, страх, тоску, неудовлетворенность… Это — приспособление для индивидуальной борьбы за жизнь, и потому только в индивидуалистическом обществе, каково современное, оно для каждой личности становится центром опыта, резко отделяющим ее «психический мир» от психического мира других людей. Не так было в первобытном обществе, с его коммунизмом, с отсутствием внутренней борьбы и противоречий. Там человек не умел отделять себя от своей группы; его опыт непосредственно сливался с опытом других людей, слово «я» обозначало для него собственное тело с его непосредственными потребностями, но вовсе не комплекс эмоций и стремлений, резко отграниченных от эмоций и стремлений других людей, как это бывает в современном обществе. В обществе высшего типа, с коллективно-организованным трудом, с устраненными внутренними противоречиями и резкими различиями особей, человеческое «я» так же мало, как в обществе первобытном, могло бы послужить центром особого мира — мира индивидуально-психического: в тесном взаимном общении, в глубоком взаимном понимании людей исчезла бы всякая склонность противополагать свою «психику» психике других людей; и гармонически организованный коллективный опыт дал бы людям такую грандиозную полноту жизни, о которой мы, люди эпохи противоречий, не можем составить себе понятия.
