Теперь, когда после наглого вторжения гадалки с цыганёнком приносят отцовские треугольники со штампом полевой почты, даже тогда мама бледнеет и несколько минут не может прийти в себя. А чего волноваться? Почерк-то отцовский, аккуратный, округлый — ведь он бухгалтером служил в конторе нефтеснаба в последнее перед мобилизацией время. Даже успел курсы старших бухгалтеров окончить.
— Нет! Да нет же, не письмо, — торопливо отвечаю я и достаю из-под своей подушки тяжёлый пакет. От радости не подумал, почему он такой тяжёлый и промасленный, — ведь довоенное мыло должно быть усохшим, лёгким. Оно таким и было там, на базаре. Тяжёлый брусок приятно волновал меня именно своей весомостью.
Устало опустившись на венский стул, который днём нам служил боевым конём, мама разворачивает хрустящий лист в клеточку, исписанный невообразимо красивыми буквами и помеченный оценкой «отл.», выведенной красными чернилами и таким же почерком — залюбуешься.
— Довоенное, ядровое, само мылится, — выпаливаю я, не в силах сдержаться. И весь напрягаюсь от предвкушения маминой похвалы.
Но во взгляде её — недоумение.
Она встаёт, подходит к столу, вывёртывает побольше фитиль трёхлинейной керосиновой лампы, внимательно разглядывает мыло и… закрывает глаза подрагивающими пальцами. Она плачет!
Ничего не могу уразуметь и продолжаю улыбаться. Но жгучая тоска, приступы которой я испытывал маленьким, когда меня, заболевшего ангиной, занятые работой родители надолго оставляли одного в запертой комнате, эта душащая боль моментально сжимает сейчас горло.
Пытаюсь спросить, почему она плачет, что случилось, но не могу. Не сразу это мне удаётся.
Страдание, которое мучает маму, сразу передалось и мне.
— Мам, а мам, кто тебя обидел? Я? Скажи…
— Никто, — тихо отвечает она, утирая носовым платком слёзы. — Укрой Славика, а то его холодит. Видишь, как он скорчился.
И выходит в общий коридор, захватив с собой мыло. Стирать, наверное, пошла. По ночам всегда стирает, в остальное время — некогда.
Но мама тут же возвращается и спрашивает:
— Сколько отдал?
— Сто семьдесят три.
Проговорился. Ведь те двадцать три рубля — секретные. Фронтовые.
Она дует в пузырь лампы, в темноте раздевается, и в комнате становится очень тихо. Я успеваю подумать: в чём-то, наверное, провинился. Что-то тут связано с мылом. Возможно, переплатил? Так дешевле не было. И никакого другого. Быстро, как на качелях, проваливаюсь куда-то в мягкое и уютное. Открываю глаза — уже яркое утро.
