— Вот туды. Полошку ишделай. Штобы ей благоштна было.
«А почему бы и не поместить сюда такую красоту?» — подумал я.
— Штавь, Егорушка, не шумлевайся, я матери твоёй глажа-те открою.
Приладив икону в угол, я замер в восхищении и восторге от лучезарной её красоты — словно оконце отворил в волшебный голубой и золотистый мир, ничуть не заслонённый двумя прильнувшими друг к другу как бы прозрачными, светоносными фигурами матери и её любимого сына, с которым она страшится расстаться навсегда, хотя и знает, что оно, расставание, предрешено, — так мне объяснила Герасимовна.
Я любовался иконой, и во мне нарастали удивление и восторг от увиденного, как тогда, на водной станции, когда я приплыл к берегу с белой лилией в зубах. Я смотрел на цветок в луче солнечного света и изумлялся: природа создала такую немыслимую прелесть, придав лепесткам чистейшую, радующую, изумляющую глаз и рождающую восторг бархатную белизну… Как это ей, природе, удалось?
— …Посмотри, какую картину я нашёл! — обрадовал я маму, вернувшуюся с работы. — На деревянной досочке нарисована… А как живая!
— Это что ещё такое? — грозно спросила мама. — Икона в нашем доме? Да ты с ума, Юрий, сошёл! Сними сейчас же! Кто это тебя надоумил? Бабушка Прасковья, полагаю?
— Да ты взгляни, какая она красивая, — пытался я отстоять своё сокровище. — Это картина на доске.
— Это мракобесие, — сурово произнесла мама. — И я не позволю, чтобы ты развёл тут поповскую чертовщину. Сию минуту убери её с глаз долой! Накликать беду на нас хочешь, глупец?
— Какую беду, мама? — изумился я.
Она удалилась, кипящая непонятным мне гневом, а я, разочарованный, снял икону и отодрал полочку, которую столь старательно смастерил и прибил к стене. Тут и мама вернулась. С топором.
— Сейчас же руби!
Я онемел.
— Ну?
— Не буду.
Обычно я никогда маме не возражал. Приучила.
— Выполняй немедленно! — приказала мама раздражённо и настойчиво. Очень.
Такой решительной и жёсткой я редко её видел. Только когда шибко[83] напроказничаю. И смотрела она мне в глаза непреклонно — испытующе. Я молчал и к топору не притрагивался.
— Ты меня ещё не знаешь. Я тебя всё равно заставлю это сделать, — произнесла она, и в её взгляде я увидел враждебность. И даже ненависть!
— Ну, долго ещё буду тебя упрашивать?
Я продолжал упрямо отмалчиваться.
— Я лучше Вовке Бобылёву её отдам. Он в бога верит. Молиться на неё будет. Я видел: он креститься умеет…
— Сейчас же в печь! Без разговоров!
— Не буду, — отчаянно заупрямился я.
