В общем-то он был славный парень, даже скромный. И Кузя спросил еще:
— А что можно почитать из вашего творчества? Скажите, я достану.
— Не скажу, старик, — чистосердечно ответил Гена, — потому что нечего мне сказать.
— А в чем же разбираться? — так же простодушно высказался Кузя Второй и сочувственно заморгал своими ребяческими глазами в пшеничных, откровенно сказать, рыжеватых, просто рыжих ресницах.
— Да, брат. Да, старик, — согласился Гена. — Ты попал в самую точку. Живешь и забываешь, что время горит, как солома. Все временно… А дальше что? Должно же быть что-то настоящее дальше? Или поездишь, поглядишь, попишешь и уйдешь без следа?
Кузя Второй в ту пору был далек от анализа и самоанализа. Он еще не ставил рядом слов — поглядишь, подумаешь… И еще не додумался до простого и вечного, как сам мир, открытия, что жизни ждать нельзя. Жизни ждут, говоря словами дяди Миши, паразиты…
Тогда Кузя Второй, поморгав глазами в рыжих венчиках ресниц, бессознательно спросил:
— А разве ж от вас ничего не зависит? По-моему, все зависит.
Кузя Второй наивно полагал, что нет человека самостоятельней и независимей художника. Кузе было интересно, как разные люди думают о жизни. Если они думают одинаково, пусть тогда и пишет один за всех. Кузе было интересно, как говорят о жизни. Только за свое, собственное слово он и мог уважать человека, друга, а тем более — художника, говорящего для всех на свете (аудитория!), ему хотелось уважать и Гену Кайранского, первого живого писателя, которого он увидел, и Кузя стал настырно допытываться, чем бы ему помочь, когда Кайранский вздохнул, замолкнув на полуслове, как будто оборвалась связь:
— Я хотел бы…
— Чего б вы хотели?
— Я хотел бы, — опять мечтательно вздохнул Гена, — просто поселиться у вас, пожить с вами без всякого задания, поплавать…
— Вас же укачивает.
— Не всегда, старик…
И Гена улыбнулся, дымя.
Кузе нравилось говорить с приезжим в его лукавой манере, из-за которой иной раз ненадолго вырывалась настоящая нота и, как бы зардевшись и глотнув воздуха, ныряла под шутку. Кузе льстило, что с ним говорят доверчиво. Может, потому, что он, Кузя, тоже временное явление для собеседника? Есть Кузя, и нет Кузи, есть Аю, и нет Аю. А может, просто разоткровенничался парень от тоски, не очень для Кузи понятной. От тоски всегда откровенничают.
— Поживите с нами, — предложил Кузя, которому стало жаль долговязого парня ростом с Дон-Кихота, — ну, что вам мешает?
— Возраст, — смеясь, признался Кайранский.
