На самой верхней полке лежали аккуратно завернутые в бумагу шляпы; некоторые даже с вуалями. Дима вертел их в руках, пытаясь представить молодую бабку в такой шляпке, гуляющую под ручку с дедом, и не смог. Для него она навсегда оставалась старой и вечно недовольной.
В отдельной коробке лежали серебряные полтинники с полуобнаженным, мускулистым кузнецом. На них значился год – 1924. …Почему мне никто никогда не рассказывал о том времени? – подумал Дима, складывая монеты столбиком.
Бабка всегда вспоминала лишь об одном событии – о революции, которую встретила в Петербурге, будучи уже большой девочкой. Рассказывала, как с ужасом смотрела из окна собственного(!) дома на толпы вооруженных людей с красными флагами, громивших магазины и переворачивавших трамваи на Лиговке; как сбежала прислуга, присоединившись к восставшим, и они остались одни: она, мать и старший брат. (Где был отец, и был ли он вообще, она никогда не говорила, как, впрочем, и куда делся старший брат). Потом они с матерью нашли(!) чьи-то документы и по ним жили всю оставшуюся жизнь. Только сейчас Дима задумался, почему они не могли жить по своим?..
…Так, кем же была бабка на самом деле, и что за дом на Лиговке принадлежал их семье?.. блин, похоже, она умышленно избавилась от своего прошлого, а все настоящее заключалось лишь в этом доме… Дима вспомнил, как она прислонялась к стене и гладила шершавую, неровную штукатурку.
Раньше, когда бабкины руки еще хорошо слушались, она неплохо рисовала, и на всех картинах был дом – в разных ракурсах, в разное время года… Это была даже не любовь (нельзя так любить мертвые камни); это нечто большее – поклонение, что ли, которое, в конце концов, передалось и Диме. Дом для них обоих являлся олицетворением вечности, а никакая ни душа и ни творения разума. В этом заключалась, объединявшая их тайна.
Правда, задумываться об этом Дима начал месяца через три после свадьбы, очень некстати пришедшейся на подготовку диплома. Вместо медового месяца, и ему, и Вале приходилось целыми днями чертить, считать и судорожно бегать по библиотекам, а бабка варила им супы и жарила котлеты.
Тогда они жили душа в душу, но закончив с учебой, Валя решила благоустроить дом. Ее вдруг стала раздражать старая нефункциональная мебель, пачкающие беленые стены, дощатые полы и еще многое другое. Дима прекрасно понимал молодую жену. Гипотетически ему тоже хотелось современного уюта и комфорта, но перестройка дома не вызывала в нем не только энтузиазма, а даже какой-то скрытый протест. Зато в бабке этот протест был ярко выраженным – сначала она перестала помогать им, а когда поняла, что теперь в этом они не особенно и нуждаются, просто перестала с ними разговаривать. Она молча перемещалась по комнатам, шаркая ногами и монотонно ударяя в такт шагам палкой, представлявшей собой кривой сук, вырубленный здесь же, в саду.
