Пока Санчо говорил, Дон Кихот наблюдал за тем, как повозка его воображения двинулась своею дорогой, а направляясь к семнадцатому кабинету, жалобно посмотрел на Евангелину:
— Уж верно любо глядеть на всех рыцарей, которые военными и прочими тому подобными упражнениями развлекают и потешают Дам своего сердца. У каждого Рыцаря свои обязанности, — вздохнул он и, поддерживая целлофановый пакетик с болтающимися в нем пирогеналом, одноразовым шприцем и перчатками, скрылся за дверью, где лечили от любви.
Санчо подошел к Евангелине и шепнул:
— Боюсь, боюсь за сеньора, переживает больно! Тем более, как добрый христианин, он не станет мстить за обиду… А вы-то?
Евангелина потрепала его по щеке:
— А я — в кассу. Анализы сдавала.
— А, — почесал за ухом Санчо, — анализы у них дорогие! Это разве больница? Это сонмище весельчаков и затейников! Знавал я в молодости одного лекаря — так его посадили в тюрьму за то, что он двоих укокошил.
— Как укокошил? — удивилась Евангелина.
— А так, по незнанию. Вместо пирогенала мышьяк выписал.
— Разве в твою молодость был пирогенал? — усмехнулась Евангелина.
— Конечно нет, сеньора, — опустил голову толстяк. — Не в обиду скажу — уходите, не к лицу вам место это гнилое. Да, кстати, — он заулыбался, — прежде этого нам надлежит, и притом немедленно, упрятать в черный ящик одного доктора…
— Мне некогда, Санчо, выздоравливай… — отмахнулась Евангелина.
Через пять минут, отдав за анализы немалую сумму, Евангелина зашагала в сторону трамвайных путей.
Она набрала нужные цифры на кодовом замке, поднялась на второй этаж и позвонила. Открыли не сразу.
— Где ты была? — деловито осведомилась с порога Евангелина Вторая. — Полдня жду.
— В кожвене.
— Чего?
— В кожвене была, Кихота с Санчо встретила.
— А… — протянула сквозь сигаретный дым Евангелина Вторая. — Понятно.
— Ну что, что тебе может быть понятно? Сидишь тут, философствуешь, а что ты вообще знаешь?! — закричала Евангелина Первая. — Что?
— Дура, — пожала плечами Евангелина Вторая. — Просто дура, — и отвернулась.
Евангелина обняла ее сзади за плечи:
— Ну, прости, прости же меня… Я помню, что мы с тобой одно, помню, я люблю тебя, потому что мы неделимы, но я ничего не могу с собой поделать… — Евангелина Вторая повернулась, проведя осторожно пальцами по лицу Евангелины Первой. — Не могу же я любить только собственное отражение, пусть даже такое прекрасное.
— Опять Онегин?
— Онегин.
Евангелина Вторая вырвалась из рук Евангелины Первой:
