— Нуся, что с тобой? — выдавила я, потому что казнь Марии Стюарт маячила у собственной шеи виртуальным топориком.
— Ничего, лапушка, это пройдет, — куда-то в стенку сказала Нуся. Потом выяснилось, что у нее купили сразу четыре картины: какой-то иностранец отвалил за каждую по девятьсот долларов, так что она теперь «богачка»… — и рассыпала на столе купюры.
— А почему ты расстраиваешься тогда? На три с лишним штуки баксов можно полгода жить в этой стране… в принципе… если не… — я осеклась.
Нуся достала бутылку «Апшерона»: она любила почему-то именно «Апшерон». Мы выпили, и тут она говорит вдруг:
— Слушай, я хочу изменить. Все изменить, понимаешь? Мир изменить. Сначала изнутри, конечно. Потом тогда он снаружи — сам. Но изнутри сложнее всего. Я чувствую, блин, что так и не научилась. Жить. Каждый день учусь, каждую минуту, а не выходит. Не важно, Россия или Франция, главное — что внутри. А внутри — одна сплошная дыра. Че-ор-ная, вот такенная, — Нуся развела руки, обозначая пустоту в воздухе, — видишь? Пустота — это хорошо. Но пустота не должна иметь цвет. А здесь я его вижу, — Нуся налила еще; я странно смотрела на нее — я думала, Нуся счастлива в своих красках, а о подобном если и думает, то очень редко.
— Может, тебе завести роман? — сказала я, и тут же отругала себя за банальность: Нуся нахмурилась и взглянула на меня, как на тяжелобольную.
— Это все ерунда, какая же это все ерунда! И картины мои, и, прости, твои роли, и даже музыка, да, даже музыка, как ты не понимаешь! — она завелась не на шутку. — Мужчины мне вообще теперь не нужны; продолжать род нет смысла, секс без любви — скотство, а любить у меня нет сил.
— Знаешь, — я сделала большой глоток, — тебе просто надо сменить обстановку, устала ты.
— Нет, — Нуся разозлилась. — Ты неужели не понимаешь? Даже ты? — она сделала ударение на «даже». — От перестановки слагаемых… — она усмехнулась. — Я думала: писать картины — это выплескивать себя, отдавать душу — бумаге, как черту, как Богу. Раз все в мире взаимообратимо, то черт, значит — обратная сторона Бога? Ладно, — она набрала полные легкие воздуха. — Но выставку я себе позволить не могу — дорого; продать все, что висит здесь, — тоже, — она обвела глазами стены мастерской. — К тому же, люди сейчас нищие, им не до искусства. Стать среднестатистической женой среднестатистического человечка, чтобы выродить что-то среднее… — она отвернулась. — Господи, как скучно! Жутко как! Тебе от этого разве не жутко, скажи, скажи — не жутко разве? — она заглянула в меня своими большими голубыми глазами: они были такие больные, эти ее глаза!
