Нет, Мэннерду решительно следовало об этом знать.
Такси лихо пролетело по широкой мостовой Гран-рю де Петра и сделало крутой разворот. Ужом втерлось между степенным лимузином и грозным джипом турецкой армии, едва разминулось с многочисленным семейством, застывшим посреди проезжей части, слегка чиркнуло боком стоящий у обочины кабриолет и с визгом затормозило точно перед навесом над входом в отель «Петра». Шофер ослепительно улыбнулся Коглену и не моргнув глазом заломил вшестеро большую против официальной цену.
Коглен поманил к себе швейцара, вложил ему в руку сумму, всего лишь вдвое превышавшую официальную, и со словами:
— Заплатишь ему, а сдачу можешь оставить себе, — зашагал к входу в отель.
Такой подход был воплощением американской деловитости. Он позволял сэкономить время и деньги. К тому времени, когда Коглен вступил в просторный и величественный вестибюль отеля, дискуссия у него за спиной перешла на повышенные тона.
Лори и ее отец уже ждали его. Лори выглядела куда более сногсшибательно, чем он пытался себя убедить, и Коглен снова пробормотал под нос: «Профессор, президент, дальше что?», пожимая ей руку. В Лори очень трудно было не влюбиться, но он старался изо всех сил.
— Простите, я опоздал, — сказал он. — Два в высшей степени странных типа пришли ко мне с какой-то дичайшей историей. Пришлось выслушивать. Смех, да и только.
Его взгляд упал на ослепительно-белую манишку. Сверкнули в улыбке зубы. Упитанный коротышка, именовавший себя Аполлонием Великим, — он едва доставал Коглену до плеча и был фунтов на сорок его тяжелее, — радушно протянул ему коротенькую толстенькую ручку с пухлой короткопалой ладонью. Коглен отметил, что дорогие часы Аполлония делают его и без того жирное запястье похожим на перетянутую ниткой сардельку.
— Вряд ли они были более странными, чем я, — укоризненно заметил Аполлоний.
Коглен постарался сделать рукопожатие как можно более кратким. Аполлоний Великий был иллюзионистом — театральным фокусником — и отдыхал здесь после сезона выступлений в европейских столицах к западу от железного занавеса. Сам он называл этот сезон не иначе как выдающимся. Его фирменным номером, насколько Коглен понял, был фокус, заключавшийся в распиливании женщины на глазах у изумленной публики и последующей демонстрации ее целой и невредимой. Он с гордостью рассказывал о том, что, когда он рассекал женщину пополам, две половинки ее тела относили в разные концы сцены. Всем своим видом он давал понять, что сделать это, не убив ассистентку, было под силу только ему.
