С этой институтски–кадетской горы, с горы белых пелеринок и черных мундирчиков, мне в душу и ныне нет–нет да повеет ранне–весенний ветерок грустной романтической влюбленности. Помню, как на майских выпускных экзаменах мы в перерывы выбегали из ворот училища повертеться перед институтскою оградою, подышать светлою зеленью весенних тополей и темно–зеленым цветом форменных платьев.
Вольные казаки, мы задорно фланировали по тротуару, поджидая пока девичья карусель выйдет из глубины двора и с лукавыми взорами из–под благонравно опущенных ресниц пройдет совсем близко мимо нас. Кадетам наши штатские вольности были строго запрещены: гордясь своею военною выправкою, они четкою походкою, не останавливаясь и не поворачивая головы, а лишь «глаза на–ле–во», быстро проходили мимо институтского двора.
С булыжника мостовой извозчик сворачивает на немощёный двор. Обогнув старейшую московскую кирку — скорее какую–то гигантскую серо–каменную улитку, чем церковь, — и проехав мимо уютнейшего пасторского особняка с большим стеклянным балконом над красно–желтою площадкой среди молодого яблоневого сада, мы останавливаемся у подъезда трехэтажного корпуса. Сердце падает — сейчас начнется экзамен. В темноватой передней нас радушно приветствует верный друг всех последующих лет, толстенный швейцар Иван, руссейшее обличье которого как–то не идет к петровски–лефортовскому, немецки–слободскому, скорее митавскому, чем московскому, двору реального училища святого Михаила; напоминая кондровских кучеров, оно несколько успокаивает мое замирающее сердце. Покой мой длится однако не долго. Распространяя благодушный запах кофе и сигары, в «раздевалку» быстро входит седоусый и седобровый склеротически–пунцовый человек в длиннополом сюртуке и, не дав опомниться, быстро ведет нас к самому директору.
Мы входим в очень странную комнату. Среди античных ваз, лиственных орнаментов и геометрических тел задумчиво молчат на полках под самым потолком Зевс, Афина–Паллада, Гомер и Апполон. У подножья гипсового Олимпа — потрепанные чучела тетеревов, ястребов, белок, сусликов и всякой иной твари. На столах физические приборы и электрические машины: поршни и колбы, синие и матовые стекла. На стенах и даже на дверях — карты. А в середине этого устрашающего новичков «фаустовского» мира — великолепнейшая фигура действительного статского советника, фон Ковальцига, лиценциата Дерптского университета, давно сменившего пасторский «та–лар» своей молодости на форменный синий сюртук, а по торжественным дням и фрак министерства народного просвещения.
