Заметив мою нерешительность, добавил:
— Нечего бояться.
Я шел и думал о том, что он все ж таки очень странный, я обещал его вчера поколотить при встрече, а теперь он говорит, что мне нечего бояться. С блаженными всегда так, никогда не знаешь, что у них на уме.
Когда мы зашли за птичник, он достал из травы увесистый булыжник и протянул мне.
— Бери. А Луиджи скажи, чтобы не ругал тебя. Скажи Мика не велел.
Бедный карлик был уверен, что если он скажет, чтобы меня не ругали, то так и будет. Я взял предложенное и как мог поблагодарил. Луиджи, увидев меня с камнем в руках сказал, что меня можно посылать только за чумой, но, кажется, не очень рассердился.
С тех пор мы с Микой стали чем-то вроде друзей. Со мной он разговаривал довольно охотно, хотя с другими старался отмалчиваться. Видимо не доверял большим людям. Я же был почти одного роста с ним и меня он не стеснялся. Карлик рассказывал мне, какая завтра будет погода, глядя на заходящие за хребты гор солнце, и его обещания всегда сбывались. По полету птиц он определял какая будет зима. Наблюдая за жуками-колодочниками, он мог с точностью до дня определить когда выпадет снег. По цветам журавки, расцветающей в день Марии Светящейся, видел, будут ли у нас яблоки этим летом. По ветру знал, будут ли цвести гладиолусы. (При этом он наклонял голову, словно стесняясь своего знания, и тихо бормотал что-то вроде: «Гладиолус не любит восточного ветра при заходящем солнце»). Когда я спрашивал его, откуда он все это знает, он заливался краской, опускал голову и говорил:
— М-м-м, Мика…
Что это значит, добиться от него было невозможно, он молчал и только пуще прежнего заливался краской.
Как-то раз любимая кошка брата Иранио залезла на дерево. Это был высокий вяз, росший посреди монастырского двора. Иранио целый час умолял ее слезть вниз, предлагал ей ее любимую печень форели, но все напрасно. Безутешный хозяин был уверен, что она сорвется вниз и неминуемо разобьется о камни, которыми был вымощен двор (тоже с языческих времен, как говорят). Кошка глядела на собравшихся внизу людей и жалобно мяукала, не в силах слезть сама.
— Что за глупое животное, зачем залезать туда, откуда не сможешь слезть? — воскликнул я.
— Она разобьется, разобьется, — повторял Иранио. Он совсем охрип призывая ее.
— Языческие боги требуют твою Томазину в жертву. Они жаждут крови, — прошипел я страшным шепотом.
Он посмотрел на меня как на прокаженного, но поглощенный своим горем ничего не сказал.
