Внутрисоветский адресат этих слов был очевиден: быстро множащиеся в республиках грубые и отнюдь не чурающиеся насилия этнократические движения, кое-где уже взявшие в свои руки бразды правления. Скорее всего, был и собственный, внутриамериканский адресат: крайние силы в самих США, не преминувшие с ожесточением наброситься на речь президента как на «позорную уступку русским». Советское руководство могло делать из этой речи Буша свои выводы — могло, но, на первый взгляд, не сделало, хотя само по себе то, что речь эта прозвучала в августе 1991 года, говорит о колебаниях Запада перед лицом теперь уже вполне вероятного распада СССР. Впрочем, сказать, что не сделало, можно, лишь подразумевая шаги, которых естественно было бы ожидать от государства, готового защищать неприкосновенность своего суверенитета и своих границ. Однако сегодня уже хорошо известно, в том числе и из собственных признаний тех, от кого в первую очередь зависело принятие соответствующих решений, что это отнюдь не было их первостепенной заботой. И потому определённые шаги советское руководство именно сделало, притом такие, которые спустя всего лишь несколько месяцев после августовской речи Буша побудили его самого круто изменить свою позицию.
Буквально в преддверии сыгравшего столь большую роль в окончательной судьбе Союза референдума 1 декабря 1991 года по вопросу о независимости Украины он выступил с беспрецедентным заявлением о том, что США могут рассмотреть вопрос о признании этой независимости, коль скоро таким окажется волеизъявление народа. Вряд ли можно сомневаться в том, что радикально новая позиция Вашингтона оказала своё влияние на итоги референдума. При этом нельзя было не заметить, что, в отличие от того, как ставился вопрос о Прибалтике на Мальте ещё год назад, резкое изменение позиции Буша в отношении Украины произошло без всяких предварительных обсуждений и согласований с советской стороной. А это заставляет думать, что противоположная сторона, оценив обстановку, сделала вывод: путь открыт, и теперь можно решиться ступать на недавно ещё казавшуюся абсолютно запретной территорию. Это значит, что в краткий промежуток времени между двумя выступлениями Буша произошло некое, исключительное по своему прецедентному значению, событие, которое и позволило сделать подобный вывод.
Таким событием, на мой взгляд, стало признание Москвой в сентябре 1991 года, т. е. ещё при живом, хотя и тяжелобольном СССР, независимости трёх прибалтийских республик, административные границы которых тотчас же приобрели статус межгосударственных. Признанию этому не предшествовала никакая предварительная работа по обсуждению и согласованию спорных проблем, которых, однако, существовало множество — от территориальных до вопросов о правах человека. Все они оказались мгновенно если не полностью закрытыми, то, во всяком случае, не создающими препятствий к признанию. Что, естественно, не могло не вдохновить сепаратистские движения в других республиках. Ведь если всё могло произойти так легко и просто, с нарушением не только Конституции СССР, но и Устава ООН, и Хельсинкского Акта, то странно было бы всем остальным не воспользоваться этим для достижения желанной цели. Конечно, не мог такой шаг советского руководства не повлиять и на позицию Запада, вдруг обнаружившего, что Москва конца того самого столетия, в котором она и стала столицей сверхдержавы, теперь действительно готова многое отдать «добровольно». А потому реакция последовала с той же неизбежностью, с какой жидкость из полного сосуда заполняет смежный с ней пустой. Москва обнаружила дефицит воли (если ограничиться только этой констатацией) — что ж, оставляемый ею вакуум, не мешкая, стала заполнять другая сверхдержава, изначально не страдавшая отсутствием имперской воли к экспансии. Именно это подчёркивает Дж. Шлезингер, когда пишет: «Соединённые Штаты — экспансионистская страна. За два столетия после принятия Конституции национальная территория США увеличилась более чем в четыре раза» (цит. соч., с. 187). И это — врождённое стремление, легшее в основание всей внешнеполитической доктрины Соединённых Штатов. Шлезингер напоминает: «К 1783 году Вашингтон уже назвал новорождённую республику „поднимающейся империей“, а Мэдисон говорил о „расширяющейся в своих пределах республике“ как о „единой, великой, уважаемой и процветающей империи“ (там же, с. 188). Периоды изоляционизма, обусловленные скорее недостатком технических средств для осуществления глобальных замыслов, нежели отсутствием последних, никого не должны вводить в заблуждение. И уже в конце XIX века госсекретарь США Джон Хэй прямо указал на лежащую в основе американской внешней политики „догматическую веру в то, что от настойчивой и постоянно усиливающейся экспансии за рубеж зависит внутреннее благополучие Америки“ (там же).
