Она лечила немногих оставшихся коров от плевропневмонии — давала им лекарства и пускала кровь. И снова не удержалась от слез, когда две ее лучших коровы пали.
Ей довелось также сражаться с бешеным быком, который целый день осаждал их дом. Она сама отлила пули и стреляла в него из старого охотничьего ружья сквозь щели между горбылей. К утру он околел. Она освежевала его и получила за его шкуру семнадцать шиллингов шесть пенсов.
Приходилось ей воевать также с вороньем и орлами, которые охотятся за ее цыплятами. И она придумала для этого забавный способ. Дети кричат: «Вороны, мама!» Она выскакивает и прицеливается из палки от метлы, как будто бы из ружья, и восклицает: «Пиф-паф!» Вороны поспешно улетают; они хитры, но женщина еще хитрее.
Иногда сюда забредает какой-нибудь сезонник в состоянии запоя или бродяга зловещего вида и пугает ее до смерти. Она спешит сообщить этим подозрительным личностям, которые всегда сначала спрашивают хозяина, что ее муж и двое сыновей работают за плотиной или во дворе.
Только неделю назад какой-то сезонник, с лицом настоящего каторжника, удостоверившись, что в доме нет мужчины, сбросил свой свэг на веранду и потребовал «жратвы». Она дала ему немного поесть, а затем он заявил, что думает остаться у нее на ночь. Это было уже после захода солнца. Она вытащила доску из дивана, спустила с цепи собаку и предстала перед ним с доской в одной руке и держа собаку за ошейник другой. «Поди вон!» — сказала она. Он взглянул на нее и на собаку и, сказав заискивающим голосом: «Ладно, мать», — ушел. Видно было, что она не отступит, а желтые глаза Аллигатора свирепо сверкали, да кроме того, пасть этого пса сильно напоминала пасть того пресмыкающегося, имя которого он носил.
Мало было в ее жизни хорошего, о чем она могла бы сейчас вспомнить, сидя у огня и подстерегая змею. Все дни для нее похожи один на другой, но в воскресенье, после обеда, она надевает платье получше, приводит в порядок детей, прихорашивает малыша, сажает его в старую детскую коляску и идет с ними гулять по тропинке в зарослях. Эту одинокую прогулку она совершает каждое воскресенье. Она прилагает столько же усилий, чтобы дети и она сама выглядели как можно наряднее, как если бы она шла с ними гулять по улицам города. Но на этой прогулке некого встретить и нечего смотреть. Можно пройти двадцать миль по этой дороге, и вокруг будет все то же. Только житель зарослей может ориентироваться в этих местах. Это вечное, сводящее с ума однообразие, все те же чахлые деревья, эта монотонность вселяли в человека страстное желание вырваться отсюда и бежать куда глаза глядят — уехать поездом или уплыть на корабле на самый край света — и еще дальше.
