— Мудрено слишком, — сказал он.
— Ни хрена тут мудреного нет! Все предельно просто. Ядра частей пронзены энергетической иглой-уровнем, слыхал про таковой? — невидимка не дал ответить. — Так вот, этот уровень в свою очередь, именно пронизывая все три ядра, теряет в подструктурах пилообразные функции, сворачивается и замыкается сам в себе. Понял? Но только для этих трех ядер. Во всех прочих местах он остается самым обычным простеньким иглой-уровнем.
— Угу, — вставил Иван, — совсем простеньким и необычайно обычненьким! Вы ответьте лучше — с чего это вдруг вы тут решили, что жертву перед закланием надо непременно просвещать.
— Глупость твоя безгранична, слизняк. И потому ее мы замечать не будем. Впрочем, ежели желаешь на арену — пожалуйста, в любой миг! Похоже, там ты себя чувствуешь увереннее!
— А потом?
— Что потом?
— Ну, после арены — куда?
— Как это куда?! — Сюда! — раздраженно разъяснил невидимка.
— Тогда не надо! — заупрямился Иван. — Еще чего не хватало — все заново! Нет, уж! Лучше свежуйте живьем, гады!
— Фу-у! — брезгливо протянул невидимка. — Грубо и некрасиво! Ну да ладно уж, лежи себе. Тебе будет над чем пораскинуть мозгами. — Лежи, перевертыш!
Ивана перестали тревожить. И он остался один — один в тишине, полумраке и неизвестности. Он вдруг вспомнил, что очень много дней ничего не ел и почти ничего не пил, что держался лишь на стимуляторах да на нервном взводе-запале. Но ему и сейчас не хотелось есть. Не хотелось, и все!
Темное и странное яйцо висело над ним. Из раструбов явно что-то исходило. Но Иван пока не чувствовал, что именно. Легкость, расслабленность, беззаботность растворялись, уходили из тела и мозга. Их место занимало постепенно, словно наваливаясь, просачиваясь вовнутрь, нечто тяжкое и муторное. С каждой минутой ощущение становилось все неприятнее. Набегали гнетущие мысли, захлестывало тоской — внезапной, неестественно давящей, изнуряющей.
Иван поскреб подбородком о плечо, и неожиданно почувствовал, что он лежит голышом, без комбинезона, и что самое странное — чешуя на теле какая-то не такая, почти мягкая. Он еще раз уперся подбородком в плечо — и сдвинул целый клок распадающейся отдающей гнильцой чешуи. Его это взволновало на миг. Но тут же все любопытство, как и внезапное оживление, улетучилось. И опять ему стало все безразлично, снова накатила тоска — да такая, что хоть в петлю! Иван зажмурился. И принялся перекатывать голову из стороны в сторону: вправо, влево! Вправо, влево! Вправо, влево! и так до бесконечности…
