– Ты можешь мне все рассказать, если захочешь.
Беа не знала, открыться ей или нет. И решила не открываться. Один отец у нее уже был, и она не собиралась его менять, даже если он и не обращал на нее никакого внимания.
Вместо этого Беа стащила кошелек.
Она сделала это из зависти. Только из зависти. Беа знала, что воровать нельзя, но просто не могла удержаться. Не могла и не хотела.
К тому же он так удобно лежал. Просто просил, чтобы его украли. Катя сама виновата.
Беа заперлась в туалете и вытащила из кошелька деньги, фотки друзей и снимок Кати с ее семьей. Мама, папа, сестра, брат, скажите «сыр».
Почему «сыр»?
Почему не «крииииизис», например?
Не банальный подростковый кризис, а глубокая депрессия, от которой никак нельзя избавиться.
Пустой кошелек она завернула в туалетную бумагу и положила в черный мусорный мешок для прокладок и тампонов. Там его никто не будет искать.
С той кражи все и началось. Беа уже не могла остановиться. В подвале под домом она изготовляла инструменты для более серьезных краж. Там у нее было все необходимое – паяльник, дрель, долото. Ей не нужно было сохранять осторожность, потому что ей нечего было терять. К четырнадцати годам Беа уже полностью себя содержала и начала откладывать деньги на будущее.
Ее целью было иметь столько денег, чтобы можно было делать все, что захочешь, ездить, куда захочешь, и покупать все, что понравится.
Снять роскошный люкс на одну ночь.
Поехать в кругосветное путешествие.
Сшить новый гардероб в Париже.
Проехаться на «ламборджини» по английской провинции.
Завести коалу.
И так далее.
Вот о чем она думала, лежа на узкой деревянной кровати, которую Каспер, ее папа, смастерил сам своими руками из любви к своему единственному ребенку.
Если Каспер о чем-то и догадывался, то ничего не говорил. Он все время сидел в своей комнате, оплакивая маму. Копался в моторе и оплакивал маму. Пил и оплакивал маму. Смотрел на дочь и оплакивал ту пропасть, которая возникла между ними.
Они разговаривали, но никогда не обсуждали то, что надо было обсудить.
Они снова и снова ходили вокруг да около горя и тоски.
Они создавали одно табу за другим, наполняя минорным звучанием мрачный пейзаж под названием «семья Каталин».
Стоило кому-то наступить на мину, как начиналась бурная ссора. За ней следовала тишина. Она могла длиться целую неделю. За тишиной следовало примирение в виде «Притворимся, что ничего не случилось. Можешь передать соль?».
Они могли сидеть за одним кухонным столом и так тосковать друг по другу, что чуть сосуды не лопались.
