— О тебе, конечно, — говорю я.
И тогда она прижимается ко мне очень сильно.
— Я люблю тебя. Это было так красиво. Я думала, что умру. Так красиво. Как никогда еще. Только теперь я узнала, как это должно быть. Я никогда больше не буду от тебя убегать!
И она серьезно так думает, это видно по ней. Того же она ждала и от меня.
— Ты тоже любишь меня?
— Нет.
Не имеет смысла врать. Это она должна узнать сразу.
— Мне все равно, любишь ты меня или нет. Мы обязательно еще раз вернемся к тому, с чего начали.
— Нет!
— Ты не знаешь меня, ты не знаешь, какой я могу быть. Ты когда-нибудь полюбишь меня, обязательно! Я так счастлива, Оливер. Я никогда еще не была так счастлива. Ты увидишь, как я умею любить.
Она быстро целует меня, ласкает, а я думаю: Верена, Верена, Верена.
Я говорю:
— Тебе надо возвращаться в дом.
— Я не хочу.
— Тогда иди в столовую.
— Я не хочу есть.
Я тоже не хотел.
— Они будут искать нас.
— Они не найдут.
— Но я должен быть в своем корпусе.
— Еще пятнадцать минут, — говорит, просит она. В глазах ее такая преданность, что может стать дурно. После этого я становлюсь совсем добрым. — Тогда я вернусь и оставлю тебя в покое. Через пятнадцать минут?
Я киваю.
— Я ведь теперь принадлежу тебе…
Еще чего!
— …Мы оба, мы ведь теперь связаны друг с другом.
— Нет. Нет. Нет!
— …А тогда я хочу сказать тебе, что со мной случилось.
— Что это значит?
— Почему я такая… такая испорченная… И если бы ты не пришел и не спас меня…
Она произносит это слово. Как оно меня преследует. Опять «спас».
— …Тогда бы я попала в сумасшедший дом. Можно мне положить голову на твою грудь?
— Конечно.
Она сделала это, и я глажу, смеясь, ее торчащие волосы, которые выглядят так, будто она дралась с соперником, и она говорит будто во сне, поглаживая меня:
— Мне восемнадцать. А тебе?
— Двадцать один.
— Мы жили в Бреслау. Мой отец был физиком. В 1946 году нас взяли русские. Его как ученого, нас из любезности. Отец должен был на них работать. В одном исследовательском институте. Там было еще много других немецких ученых. У нас был маленький, милый домик в пригороде.
— Тогда тебе было четыре года.
— Да. И уже детский сад открылся.
— Что?
— Подожди. Русские были добры к моему отцу и моей матери, и ко мне тоже. Все! Они даже приносили нам пакеты с едой. Мне они приносили кукол и игрушки. Праздники мы отмечали вместе с соседями.
— А кто не был таким добрым?
— Дети! Я ведь говорю, мы начали ходить в детский сад, а потом, когда я пришла в школу, стало еще хуже. Хотя я свободно говорила по-русски! По-немецки я могла говорить, только дома. Мой отец был обязан отработать десять лет. И я должна была ходить в школу восемь лет. Я могу сказать тебе: это было адом.
