— Яхта эта была, говорят, построена за границей для Николая Второго, плававшего на ней по Северному морю.
Владимир Владимирович что-то помечал в записной книжке.
Это было привычно (с записными книжками он не расставался), и я не догадывался, что эти его записи лягут потом строками в поэму:
«Только что вышел я из дверей, вижу — они плывут…»
В течение нескольких месяцев Маяковский заставлял меня вновь и вновь возвращаться к рассказу. Он выспрашивал различные подробности, не давая, однако, понять, для чего они ему нужны. Мне казалось, что он просто интересуется этими событиями, быть может, сравнивает отдельные детали с тем, что ему приходилось слышать от других. При любознательности Маяковского настойчивость расспросов, тем более отделенных друг от друга немалыми временными интервалами, меня ничуть не удивляла.
Работая над поэмой, он рассказывал мне содержание отдельных глав, читал отрывки, желая, должно быть, проверить реакцию будущего читателя, слушателя. Но о «врангелевской» главе не было речи. Вероятно, он не хотел «спугнуть» рассказчика.
Когда в августе мы направились в Крым, Маяковский в коридоре вагона огорошил меня вопросом:
— Вы не помните, на Врангеле была черная черкеска или белая?
Я растерялся: что же, он меня проверяет? Я было даже обиделся.
— Не помню точно, — ответил я нехотя. — Кажется, черная. И ушел в купе. Владимир Владимирович за мной.
— Не дуйтесь, — сказал он мягко. — Я просто так спросил.
Думаю, что в эти дни окончательно оттачивалась шестнадцатая глава. Если бы я засвидетельствовал, что Врангель был не в черной черкеске, а в белой, то в поэме, надо полагать, осталась бы все равно черная — не только из-за переклички двух «чер» (черная черкеска), а потому, что именно этот штрих хорошо вяжется со всем обликом «черного барона».
Хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего вышел он. Глядя на ноги, шагом резким шел Врангель в черной черкеске.
…Утром следующего дня, после бегства врангелевцев из Севастополя, в город вступила Красная Армия. Маяковский требовал подробностей, которые я мало-помалу припоминал.
Впоследствии, читая эту главу, поэт рассказывал слушателям ее происхождение:
— У нас часто пишут, особенно молодые товарищи, о подвигах в гражданскую войну, а они в те годы еще под стол пешком ходили. Писать надо только о том, что знаешь, или делать такие вещи в порядке личных ассоциаций. Этот рассказ моего знакомого проверялся мной несколько раз — на случай ошибок или увлечений рассказчика — и моих тоже. В проверенном виде он положен в основу главы. Я считаю такой метод правильным. Я беру конкретное лицо и нарочно упоминаю фамилию и даже имя и отчество. Как я объясняю, почему «тихий»? Во-первых, чтобы было доверие к автору: автор знает, о ком говорит. Сперва я написал «грустный», но товарищи отговорили: «Он не грустный». Пробовал и «знакомый». Но это ни к чему не обязывает, знакомых много, и разных. «Тихий» — не значит, что он разговаривает шепотом. Но по сравнению со мной, скажем, он тихий.
