Чарудатта был пристыжен, но цикада, начавшая стрекотать в его сердце после трагедии любви, им вызванной, стала петь теперь как птичка.
— Итак, человек свободен? — вырвалось у него.
— В чем свобода человека? — ласково ответил Ганеза. — Не в возможности ли исполнять желания сердца? Где другая свобода, как понять и определить ее? Но этого мало, — само желание сердца должно быть постигнуто как благо, ибо бывают неразумные желания, которые по достижении оказываются злом. Малыя желания пересекают дорогу большому и увлекают людей в сторону, — это не свобода еще, малые холмы вблизи заслоняют большие горы вдали; так бывает у иных людей и с желаниями сердца, — это еще не свобода, но понять все желания и установить главенство главного, важность важного, незначительность малого, все привести в созвучие и желания, искажающие общий строй сердечной музыки, суметь подавить познанием, — вот что значит через познание добиться свободы. Познать же неизбежный ход вещей и, познав, изменить его в сторону желаний — значит свободно творить. Не прав ли я, Чарудатта?
— Но ведь можно составить такие таблицы, — сказал Чарудатта, — где и познание познающего заняло бы свое место. Тогда все будущее, как оно будет, выйдя уже из рук человека, было бы нам открыто?
— Да! И тогда уж нельзя было бы ни надеяться, ни познавать, да и бороться стало бы много скучнее, как скучно актеру в сотый раз играть давно известную роль.
— Но ты-то, ты-то, Ганеза, знаешь все будущее? Не равнодушен ли ты ко всему чрез чрезмерное познание?
— Человеку — прекрасное человеческое. Что же касается твоего вопроса, то это тайна.
Сказав это, Ганеза улыбнулся и… расплылся. Одно горячее солнце на месте его лица сверкало в проснувшиеся глаза брахмана.
И после раздумья сказал мудрый Чарудатта:
— Стыдно человеку, которому приснился такой сон, сидеть в пещере и не идти к людям для завоевания человечески — прекрасного на земле.
Он встал и пошел, прямой и величавый, этот пушистобородый Чарудатта, а в сердце его звонко пела птичка радости.
В первый раз я увидал его на Soirée musicale y королевы неаполитанской. Я был приглашен туда с особым вниманием. Я редко играл так, как тогда. Я играл хватающую за сердце жалобу прекрасной души, рвущейся к небу от запятнанной кровью земли. Я тогда ничего не видел кругом, но я видел его, это проклятие Франции и мира, этот бич Божий, этого гениального губителя, исчадие самого ада. Он сидел в кресле, одетый в синий мундир и белый жилет, его толстые ноги в лосиных панталонах, чулках и башмаках были заложены одна на другую, руки скрещены на груди, подбородок опущенной головы упирался в грудь… На мертвенно — бледном лице ко лбу резко спускалась прядь темных волос… Изредка он поднимал на меня глаза, полные мрачного огня.
