И вот сейчас, сидя за столом, немцы друг перед другом спешили поделиться радостью за свою победу. А один достал из бумажника крошечный кусочек бетона.
— Это осколок берлинской стены, — восклицал он.
И только Вольфган сидел понурым и молчаливым. Ему, повидавшему многое на своём веку, были не в радость все перемены. Он, сросшийся душой с русскими, уже не сможет приспособиться к той новой системе. Он уже не мог вписаться в ту новую идеологию объединенной Германии. А молодые, полные эйфории, всё говорили и говорили о живой цепи, длинной в несколько километров, стоящих со свечами, в знак солидарности за объединение народа, некогда разделённого войной. Рассказывали, как люди ломали берлинскую стену, уродливое порождение «интернационалистов», кричащих на всех перекрёстках об объединении пролетариата всех стран, а сами возводили стены из бетона и колючей проволоки, с одной лишь целью, чтобы пролетариат не сбежал из созданного ими «рая».
Все эти перемены Бурцев видел и сам. Немецкие телепрограммы то и дело крутили кадры о сломе берлинской стены — этого символа разделения немцев. Но разделение было не стеной. Оно было в душах. И многие это поймут, когда возврата назад не будет. Исторически германцы жили разрозненно отдельными герцогствами. И только железный Бисмарк их объединил в девятнадцатом веке. И сейчас, спустя пятьдесят лет после поражения в великой войне, это были уже два разных народа. Бурцев поглядывал на мрачного Вольфгана и, наконец, спросил:
— Что, Вольфган, грустный? Или не рад объединению?
— Как немец, да. Как человек нет. И чему собственно радоваться. Молодёжь не понимает, что для западных немцев мы уже русские.
— Да и коммунисты, — засмеялся Бурцев.
— Как коммунисты, мы им не противны. Немцы родили ваш коммунизм. Ильич жил и проводил съезды в Лондоне, в Берлине, да в Цюрихе. Так что, коммунисты мы или не коммунисты, их совсем не беспокоит. Вот то, что мы в душе уже немного русские, вот это другое дело. Русофобия вернее не фобия, а ближе к ненависти. Когда сломали стену, поехал в Гамбург могилу отца навестить. Еду с кладбища. Идут по дороге мужчина и женщина, не сказать что бы старые, лет сорока. Думаю, дай подвезу. Остановился, и они метров в двадцати стоят. Я дал задний ход: решил подъехать к ним, а они развернулись, пошли назад. А знаете, почему?
— Нет, не догадался, — сказал Бурцев.
— Брезгуют. Номера-то у меня восточные. Не хотят с «русской свиньёй» в одной машине ехать. Это поколение уже безуспешное. Наши внуки, да. Те впишутся в запад, а мы нет. Вот эта молодёжь, у которой задница подпрыгивает со стула от радости, даже не представляет, что с ней завтра будет.
