Он, возвращаясь домой после суток в больнице, бросая во дворе машину, мало что воспринимал. Она догадывалась, молчала — а он не переходил границы, когда лгать было бы бессмысленно. Общее — то, что надо делить. И самое странное во всем этом: общий ребенок. У нее появились деньги — свои. Вдруг собиралась — и отправлялась в путешествие с неведомой подругой. Уходя, не оборачивалась. Это было попыткой бегства. Она могла не вернуться, он чувствовал. Говорила, что улетает в Испанию… Потом в Таиланд… Возвращалась потерянная, опустошенная: домой, к нему, к маленькой дочери. Все же привозила сувениры, сиротливые подарки — но ничего не рассказывала. Он ни о чем не спрашивал. Брал чужие дежурства — и дней, когда хотя бы ночевал дома, становилось меньше. Все должно было когда-то кончиться. Несколько раз, наверное, он мог все кончить, если бы ударил ее… Но выдержал. Потому что был сильней и никому бы не дал себя сломать. Она вызывала на это, ей ничего не стоило сказать самое жестокое, когда слова — как плевки. Лишить своей близости — а если она и случалась между ними, физическая, то это было что-то отталкивающее. Требовать, требовать, требовать… Или делать вид, что его не существует, не признавая рядом с собой его существования даже как человека — а потом устраивать истерики, вопить и орать уже от его присутствия… Только чтобы чувствовал себя ничтожеством. И каждый день она делала себя еще несчастней. Плакала: хныкала во сне, как маленькая. Оскорбленное своей жизнью, беспомощное, раненное изнутри существо. Казалось, что это болезнь… И все то, что происходило, они же сами скрывали, как правду о ней, о болезни. От родственников, от близких. И лишь этот заговор молчания продлевал что-то такое же немое, одинокое — похожее на жизнь.
Думал, все о ней знает… Папина дочка — привязана была к отцу больше, чем к матери, от которой после его смерти презрительно отстранилась. Он, вырастив, ушел из семьи, в полной силе женился на молоденькой девчонке, почти ее ровеснице, а через два года, оставив ту вдовой, скончался от неоперабельного рака прямой кишки. Умирал равнодушно, как будто и всех предав и всеми преданный. Что ему никто не нужен, она, дочь, осознала, когда тот, кто был ее отцом, отправился в полном одиночестве на сожжение в топку крематория. И она, подобно большинству людей, переживших своих родителей, делала вид, что все понимает. Наверное, испытала удовлетворение, решив, что простила и не выдав своих чувств. Она хотела, чтобы все ее любили, но только ее, одну. Это было своего рода безумие. Поэтому ревновала его к матери, не желая смириться с тем, что та существует. Он вырос без отца. Плохие или хорошие, у всех они были. У него же — прочерк в свидетельстве о рождении. Мать скрывала прошлое: ни говорить, ни думать о своем отце сын не смел. Было много законов, по которым он рос, а, нарушая, становился предателем, и если она еще считала себя его матерью, то потому, что уничтожила память об этом человеке. Для него это стало чужой тайной: безразлично, чьей. Отец мог жить, мог уже умереть — но его не было. В конце концов, он бы никогда не уподобился своему отцу; а каким он должен быть — выучила, как пасынка, жизнь.
