Последние две недели наплыв беженцев непрерывно возрастал — нынешним летом калмыки на севере свирепствовали неистовее и приближались к Даугаве. В ту же сторону бежали в поисках спасения латышские крестьяне, скотина которых была угнана или пала в лесу. Им только и оставалось пытаться спасти свою жизнь. Имение Болотное было переполнено, кое-кого жалостливые хозяева разместили по своим домам. Но сами, не единожды грабленные саксонцами, они мало чем могли им помочь, — беженцы ютились под навесами овинов либо в пустых сараях и, как собаки, голодными глазами следили, не достанется ли им какая-нибудь корка, шелуха или кость. Большинство были больные, с отекшими ногами и опухшими лоснящимися лицами, казалось, готовыми лопнуть от жира. Другие, наоборот, страшно исхудавшие, похожие на обтянутые желтой кожей скелеты. Эти лежали пластом где-нибудь на солнцепеке, есть не просили — попьют воды и вновь опускаются на траву, ко всему охладевшие и равнодушные, даже к смерти, неотступно следовавшей за ними по лесам и топям, время от времени забирая их поодиночке. И здесь, невидимая, но ощущаемая, вынюхивая, шастала она вокруг да около. На большом сеновале в Лиственном уже ютились человек двадцать, но каждый день подходили еще двое-трое — в более отдаленных имениях и волостях уже не было для них места. Вчера, только выйдя из лесу и поев, умерли мать с дочкой-подростком; теперь они лежали в углу сарая, укрытые рядном, а к вечеру их свезут на кладбище. После этого случая Холодкевич строго-настрого наказал не давать сразу же пришельцам ничего жирного, только хлеба с водой, да и то самую малость, чтобы постепенно привыкали к людской еде.
Беженцы шли со всех порубежных с Эстонией окрестностей — из Руиены, Валки, Апе, Алуксне и Педедзе, с верховьев польской Видземе; среди последних оказались и три эстонца. Некоторые были так напуганы, что и здесь не чувствовали себя в безопасности, — поев и соснув час-другой, брели дальше, к Даугаве. Их никто и не задерживал, и без того не знали, что делать с теми, кто остался здесь. Ничего определенного из их рассказов нельзя было добиться. Некоторые бежали от калмыков, другие говорили о киргизах и татарах. И нельзя было понять, как же далеко вторгся враг в Видземе. В окрестностях Валки все уже давно разграблено и разорено. Кто-то видел врагов у Стренчей, другие говорили о Смилтене, Леясциеме и Гулбене, какая-то семья на паре лошадей бежала даже из Цесвайне. Неясность и противоречие в рассказах беженцев лиственские и сосновские бабы тут же использовали для доказательства того, что опасность еще не грозит, что калмуки и татаре дальше видземской границы не пойдут, как не смели переступать ее вот уже лет десять. Известное дело, северяне — заячьи души, бабье этакое, даже и в глаза противника не видали, а уже сбежали в лес. А уж южан эти «калмуки», конечно, знают и ведают, что с ними шутки плохи, потому даже и не пробуют сюда заявляться. Мужики — одни слушали, как превозносят их отвагу собственные жены, другие внимали предостережениям Яна-поляка и помалкивали. Кто бы там что ни думал, а воевать, кроме тех троих, никто не собирался.
