И вдруг на кровати кто-то жалобно заплакал, заплакал, всхлипывая с надрывом. Плакал Андрюша — его узкие плечи дрожали в пароксизме одному ему понятных переживаний.
Георгий Георгиевич наклонился над сыном и, виновато моргая веками, сказал в мою сторону:
— Извините великодушно. Он очень нервный и впечатлительный, а его сегодня обидели, — и повторил: — Его сегодня обидели, его сегодня обидели!
Мальчик продолжал всхлипывать, тогда я подошел к кровати и увидел затылок и синие тонкие раковины ушей.
— Бросьте плакать, — сказал я и погладил мальчика по спутанным мягким волосам, — не надо плакать.
Андрюша вскинул головой, и его синеющее лицо выглянуло испуганно:
— Оставьте меня в покое.
Я сконфуженно вышел, сказав:
— Значит, через час я зайду за вами, Нина Георгиевна.
В соседней комнате пьяно икнул голос:
Чем торгуешь? Мелким рисом.
Чем болеешь?..
и при ударении на «сифилисом» у прощавшейся со мной Нины задрожали губы, и агаты зрачков вонзились в мой мозг дикой ослепляющей болью. Я, ни слова не говоря, вошел в комнату Петра Семеновича. Его жена, сидя на кровати, кормила грудью ребенка, другой детеныш ползал по полу, сам хозяин в одном нижнем белье сидел за столом и наигрывал на балалайке; мой вид их испугал, женщина воскликнула:
— Ох, Господи!
А Петр Семенович перестал играть, но я просто вырвал у него из рук балалайку и ударил его по испуганной физиономии, затем взял инструмент и разбил его о стену. Петр Семенович все время зачарованно глядел на меня, и только когда я вышел, хлопнув дверью, раздался его выкрик:
— Я жаловаться буду!
На лестнице меня догнала Нина, она тяжело дышала, и ее губы были полураскрыты:
— Постойте!
И когда я остановился, она взяла мои руки, и я почувствовал теплое прикосновение ее рта.
— Спасибо!
Лестница деревянная, и ступеньки шаткие, сзади взвизгивала жена Петра Семеновича, надрывался плачем грудной ребенок, а я смотрел на свою руку — рука была жилистая и грязная, я не успел вымыть рук, когда шел к Зарницыным.
В тот день вечером январские иголки кололи лицо, извозчик был старый и некрасивый, его синий армяк зеленел заплатами, а лошадь, серая, с облезлой гривой, двигалась медлительной рысцой. Нина смотрела по сторонам и шептала:
— Ах, как хорошо! Я в эту зиму впервые еду на санках.
Ее настроение заражало меня. Улицы, по которым тащились санки, были для меня лучшими во всей Москве. И только я опасался за легкость Нининой одежды. Как сейчас помню, на ней было черное демисезонное пальто и летняя шапочка. Я снял с шеи кашне и укутал ее до подбородка. Она под полостью взяла мою руку, ее тонкие пальцы обласкали сухость моей кожи.
