Но экран потому и светиться, что те, кто в нем, насобачившись, не видят сидящих перед ними. Значит, все можно: и тем, и другим.
И потому Кулистиков чувствовал себя свободным. Еще бы…
Он делал то, что говорят и ему никто в этом не мешал.
Однажды, когда с ним ничего не происходило, а это значит, ничего не происходило в мире, только где-то далеко и с кем-то, да и то — на экране, он купил новые туфли из крокодиловой кожи и поехал в них на службу. Работать.
Туфли были не то, чтобы красивые, но очень дорогие. Лакированные, как действительность. И значит, престижные.
Когда он вошел в здание и направился к лифту, охрана и случайный народ останавливались и смотрели ему вслед, что правильно. Кулистиков знал, что начальник не должен смотреть по сторонам и ловить взгляды. Это ему должны дышать в спину и стараться попасть на глаза, не предвзято.
Он поднялся к себе в кабинет, у дверей которого уже стояли те, кому что-то надо. По должности, по делу или по их жизни. Короче, по ранжиру. Увидев его, они все вытянулись и подтянулись. В моде была молодость или на чей-то худой конец — моложавость. Секретарь, с папкой наперевес, гончей, уже ждала своей первой очереди.
И все-таки, Кулистикову было грустно. Он сел в кресло, выпрямил ноги, потянулся было к бумагам и не удержался — глянул на туфли.
— Жмут, — по-чеховски, коротко подумал он и онемел.
Там, внизу, кожа, расползаясь по квадратикам, лопалась и сворачивалась. Из-под нее уже медленно, но верно, вылезали, враспашку, длинные крюкообразные когти. Ноги сами расходились в стороны и длинный, но мощный, хвост произрастал прямо из его седалища. Главной точки опоры любого прагматика.
— Я же не курю, — последнее, что подумал он, хватая на столе ручку с золотым пером, ценный подарок, зелеными и уже шершавыми лапами….
Сбоку, с автоматически включившегося экрана, кто-то начальственный сурово щупал испуганную, полумертвую от успокоительных уколов беременную тигрицу, на сносях, и кричал, что он — настоящий мужик.
Другой, рядом, применял к ней труднопроизносимые нанотехнологии.
В утреннем нимбе нечерствеющих вчерашних новостей жизнь продолжалась и без него. Какая — никакая.
Кулистикова хоронили в закрытом, как власть, гробу. Но с музыкой.
Массовку согнали приличную, отметиться. Но уже подсуетились и те, кто должен был сказать своих пару ласковых и еще растерянные, но целеустремленные, его подельники по службе.
Не по сезону пахло весной. Солнце светило, как кому-то повышение.
