— Охрана в морге греется. Что-то долго. Умерли они там, что ли? — забеспокоился вдруг Олег.
— А ваша какая забота? — весело, как давешняя ворона, посмотрела на Олега Роза Еноховна. — Я бы на вашем месте сбежала. Охране — втык, а вам приятно.
— Недальновидно, — поддержал шутку Олег, — я ведь не рвусь в психушку.
— Ага, — понимающе кивнула профессорша, — вот, значит, как. Декабрист вы наш. Диссидентствуем, значит. Бунтуем, значит, помаленьку?
— Да ничего подобного! — возмутился Олег. — Я вообще не понимаю, что ко мне прицепились! Свет на мне клином сошелся, что ли?! Тайны какие-то, загадки. Они же прямо ничего не говорят. Какая-то муть зеленая.
— Муть зеленая, — вздохнула Роза Еноховна и погладила пальцем камею, приколотую под воротником блузки. На камее была изображена девушка с пышным цветком. — Муть зеленая. И никак эта муть не осядет. — Она глубоко затянулась, выпустила ноздрями дым и продолжила: — Я когда-то тоже не захотела глотать эту муть. Я была красоткой и умницей, талантливой медичкой, и меня сочли перспективной в смысле. В смысле налаживания некоторых связей, а может быть, и… тихой и незаметной ликвидации таковых. Прямо в больнице. Но я отказалась, хотя сулили немыслимые по тем временам льготы. Мне пригрозили, а я сделала финт ушами: устроилась работать в трупарню. Уж не знаю, как сейчас, а тогда обитатели морга-то оперативной разработке не подлежали.
— Вас оставили в покое? — спросил Олег.
— Оставили, как это ни странно, — кивнула Роза Еноховна. — Слегка погрозили пальчиком и оставили. Наверное, решили, что я достаточно наказана тем, что нюхаю трупы. Какие-то перспективы у меня появились только в конце пятидесятых, но появились же. И я ухитрилась стать профессоршей. Теперь терзаю оболтусов.
— Надо же, — только и сказал Олег и тут же спросил подозрительно:
— А мне вы зачем рассказываете?
— Разболталась по-старушечьи, — хитро улыбнулась Роза Еноховна, — а вам урок, если умны. Какой урок, поняли?
— Подумаешь, урок, — по-хамски скривился Олег — Если прижмут, отфинтить и пересидеть? Что такого-то?
— Не скажите, господин декабрист. Не каждый на такое решится. Большинство делает иной выбор, по трусости ли, по жадности ли, по глупости ли. А некоторые на рожон лезут. Это красиво, но не мудро.
Олег хотел было ответить, что он и не собирается лезть на рожон, что у него нет для этого никаких идеологических оснований, просто некий Петр Иванович, склизкий и липкий, ему физически противен, а женщина, в которую он был влюблен до потери сознания и за божество почитал, предала и стала личным врагом. Он хотел сказать, что не выносит, когда ему угрожают и льстят, когда его шантажируют и провоцируют, когда ничего не говорится прямо, а только обиняками, что он терпеть не может ни перед кем отчитываться. И что дело не в том, кто именно пытался его использовать в своих целях и делал на него ставку — бандиты, спортивный тренер, армейский прапор, ГБ, — все дело в том, что все они пытались сделать из него пешку, орудие достижения собственных целей, чаще всего неблагородных и неблаговидных. А пешкой он быть не хочет и не будет. Олег хотел было все это высказать, поскольку чувствовал, что эта пожилая, но энергичная профессорша его поймет, как никто, поймет так, как не понимала даже Аврора, но ему помешали. Из дверей морга вывалился конвойный Трошин, сблевал под ступеньку, утерся платком, поднял мутный взор и заорал:
