Показалась на ступенях и Джиневра; справа от нее был Николини, слева — Сандро. Во всяком случае, так показалось Леонардо, потому что он едва успел разглядеть их, прежде чем они исчезли в толпе.
— Пора, — сказал Леонардо, обращаясь к Никколо. — Сейчас ты его увидишь.
Невидимый с места, где стоял Леонардо, архиепископ зажег ракету, скрытую внутри большого голубя из папье-маше. Через весь собор была натянута специальная проволока — она выходила из дверей на площадь. Искрящийся голубь пролетит по ней и опустится в сатиновое гнездо, полное фейерверков, ракет и хлопушек, — и тем принесет еще один год счастья тысячам удачливых и верующих зрителей.
Внезапно птица вынеслась из дверей, рассыпая черно-красное пламя и черный дым. Все, кто оказался рядом или под ней, кричали и пригибались. Она была столь яркой, что какой-то миг Леонардо не видел ничего, кроме алых стен, которые расплывались перед его глазами, куда бы он ни взглянул.
Раздались крики радости, потом вдруг толпа охнула и замерла: проволока оборвалась. Голубь завис и рухнул недалеко от гнезда — как нарочно, в большую повозку, где лежали все праздничные фейерверки, сложенные, словно орудийные стволы, на ложах из досок. Птица горела, и крылья ее сморщивались и корчились, превращаясь в золу.
Миг — и ракеты в повозке охватил огонь. Оглушительно грохнул взрыв, а за ним — еще несколько поменьше, когда один за другим рвались цилиндры с порохом. Повозку разнесло на части, ракеты сотнями разлетелись по всем направлениям, стреляя и взрываясь на лету. Ракеты озаряли храм то сияюще-белым, то багряно-алым, то ярко-синим, то травянисто-зеленым. Они разбивались о стены, влетали в окна, рассыпаясь разноцветным ливнем и канонадой. Искры метались по площади, омывая вопящих, обезумевших зевак разлетающимся огнем; одежды детей вспыхивали, матери кричали и пытались сбить пламя. Толстяку в груботканой рясе ракета угодила в грудь, и взрыв огня и цветных искр озарил его пляску смерти. И все это в шуме и слепящей яркости. Ракеты падали на крыши ближних домов, и они вспыхивали. Матерчатый навес над балкончиком второго этажа охватило пламя, и его празднично окрашенные полотнища, пылая, рухнули вниз — на толпу. Едкий запах смолы мешался в воздухе со сладковатым ароматом курений.
Леонардо бросился на забитую народом площадь. Он взывал к Джиневре; и другие, будто в ответ, взывали к нему, когда он пробивался, прорывался, продирался сквозь толпу к Дуомо. Ему доставалось от кулаков тех, кто, как дикие звери на лесном пожаре, ударились в панику; но он ничего не чувствовал, словно стал камнем. Ему мнилось, что он вязнет в океане черной патоки. Двигаться было трудно, словцо само время замедлило бег и вот-вот замрет совсем, как неподведенные часы.
