Такой же тщетой были полны проповеди священников, разражавшихся предсказаниями перед полыхающими алтарями — а таких в Авиньоне насчитывались сотни. Молитвы, угрозы, обещания, проклятья, изрыгаемые святыми отцами, обильно низвергались в людские толпы. Люди были стиснуты в один клубок, давили друг друга; в глазах у каждого застыло безумие, которое с каждой минутой все больше завладевало душами. Оказались выброшены дароносицы из святых ковчегов, статуи святых сброшены с пьедесталов; под общий рев толпы растащены были реликвии из склепов. На перекрестках, где пылали костры, и на площадях людские потоки столкнулись друг с другом, сплелись в один клубок, и, как в боевой схватке, люди начали избивать друг друга, зверея от отчаяния. Разбивались носы, крушились ребра, кровь заливала мостовые, в сточных канавах захлебывались грязью жертвы побоища… Рассекая человеческий поток, яростно нахлестывая лошадей, неслись всадники. Сабельные удары, пинки сапогами… Патриций в седле боевого коня. Пена из человеческой пасти. Следом повозка с драгоценным скарбом. Женщины и дети, сваленные в кучу на повозках, как куклы. Следы смерти тянулись от площади Пляс-де-Лорлож до моста Сен-Бенез. Вслед за обезумевшими городскими советниками, ослепнув от дикой ярости, к мосту устремились толпы беженцев. Жители Авиньона, напротив, искали спасения в собственных домах, заколотив досками окна и двери, громоздя вокруг своего жилья баррикады.
Страшный людской круговорот захватил Мишеля де Нотрдама на пути от квартала художников к университету. Он почувствовал, как в сердце что-то трижды разорвалось; он не в силах был мириться с тем, что дорога раздвоилась таким образом, что по одной его тащила толпа обезумевших беженцев, по другой ему хотелось вернуться к Анатолю и Маргарите. И о Бернадетте болело сердце. Повсюду стоял рев дерущихся, хрипы умиравших, железный лязг, во множестве мест бесновались языки пламени, сопровождаемые тревожной дробью барабанов… Он в инстинктивном порыве бросился бежать, как испуганный зверь, и через минуту (или вечность) нутро принялась терзать некая сила, понуждавшая его нарушить союз с Богом. В конечном итоге изможденный Мишель вновь очутился перед приземистым домиком старой Дорифоры.
В сточной канаве переливались всеми цветами радуги отбросы. Торопившийся Мишель поскользнулся, упал, ударившись о каменную стену, снова вскочил, рванул дверь в увидел свою возлюбленную. Она лежала, скорчившись; молодое тело распласталось в зловонной гнойной грязи. Мишеля вырвало. Он закричал и стал задыхаться; он умолял девушку простить его и, не получив ответа, наконец понял, что означает эта желтовато-розовая окоченелость неестественно расширенных глаз. Он понял, что потерял свою любовь навсегда. Его наполнили ужас я отвращение. Из тела, когда-то пронизанного радостью жизни, выползали скользкие черви. Один-единственный беспощадный удар судьбы — и красота обратилась уродством.
