Надзиратель перестал раскачиваться и засмеялся:
— Человек? Человеков у нас тут нет, а советская власть на вас наплевала. Понял? Наплевала!
Доктор ошеломленно отшатнулся, потом вцепился в прутья решетки и бешено завопил:
— Врешь, собака, врешь, подлец! Не смей, слышишь, не смей, не смей!
Его уволокли в карцер. Вернулся он через три дня угрюмый, притихший. Кое-кому он рассказал о безоконном, залитом водой карцере, где он сидел вдвоем с тихо помешанным, лепившим из своего кала сигары и просившим у доктора прикурить. Кто был этот замученный человек, доктор не смог узнать…
…Доктор начал массировать распухшие, как бревна, негнущиеся ноги притащенного с допроса человека. От койки долетал неясный шепот. Я уловил несколько слов.
— Спокойно, милый, спокойно, — Шептал доктор. — Приказываю немедленно заснуть. Все три дня, поди, не спали?
— Да… трое суток… Я ему яснее ясного доказываю… а он мне… а он меня… — не то всхлипывая, не то задыхаясь, шептал человек с распухшими ногами.
— Начальник паровозного депо, — шепнул сидевший рядом со мной на полу красноармеец. — Паяют ему систематическую порчу паровозов. Диверсию паяют. Надо же!
— А что у него с ногами?
— Выстойка! Придумали же, черти! Трое суток стоял, как бессменный часовой. Упадешь — отлупят и снова поставят столбом. А знаете, как потом ноги болят? Будто кости ломают. Он еще кричать будет от боли. — Красноармеец помолчал. — Или вот еще «баня».
— Что это такое?
— Оденут вас в тулуп, и на выстойку около горячей батареи отопления. Потом горяченьким обольетесь, как кипятком. Баня же! Говорят, даже соль на тулупе выступает. Может это быть, как думаете?
— Не знаю. Думаю, что через тулуп соль не проступит. А еще что у них есть?
— Много всякого разного. Скоро сами узнаете, — красноармеец махнул рукой и начал примащиваться поспать. Но прикорнуть и на этот раз не пришлось. Вызвали на допрос профессора-японоведа. Отмякшее после недолгого сна лицо старика стало сразу каменным. Ни испуга, ни робости на нем не было. Оно стало суровым и презрительно-надменным. Словно перед входом в университетскую аудиторию, он надвинул двумя пальцами рукава пиджака на выбившиеся грязные манжеты, одернул полы, легкими взмахами ладони смахнул с брюк пылинки.
— Довольно тебе ощипываться! — раздраженно шепнул надзиратель за решеткой. — Там тебя не так ощиплют!
Едва ушел профессор, вызвали епископа Павла. Закрестился мелко, часто, прошептал молитву и вышел. Вызвали и еще одного, спавшего на скамье. А камера по-прежнему не спала. Кто-то тяжело вздохнул, кто-то сел, обхватив голову руками и покачиваясь как от невыносимой боли.
