Ясно, что речь идет о проявлении общего кризиса индустриальной цивилизации. Нас от этого отвлек собственный острый социальный кризис 90-х годов, а на Западе имели время задуматься. Нам тоже пора, ибо речь идет о болезни сознания типичного человека городского индустриального общества. Это тот фон, на котором разыгрывается наш общий кризис, а фон — это общее состояние, от которого нельзя отмахнуться. Оно усиливает все частные болезни.
В 80-е годы ХХ века стало созревать осознание того, что техносфера, в которой живет человек, дозрела до такой плотности и сложности, что опасностям в ней стало «тесно», и они полезли из нее, как перекисшее тесто. В Западной Европе только хлора накопилось более 20 тысяч летальных доз на каждого жителя. Хорошо, что реального терроризма еще не возникло, дело ограничивается спектаклями с небольшой кровью. Интенсивность потоков энергии и опасных материалов такова, что сама технология производства и жизнеобеспечения в большом городе может быть превращена в оружие массового уничтожения — и по ошибке, и сознательно. Но беда не в технике, беда в том, что городской человек не умнел в том же темпе, в каком росли потенциальные опасности техносферы — и к настоящему времени его сознание не соответствует структуре и масштабам угрозы. Оно неадекватно индустриальной действительности.
Оно неадекватно по отношению к угрозам вообще, просто срыв в отношении технологического риска нам это показал раньше, чем угрозы соединились в лавину. Это сигнал, который надо услышать и принять срочные меры. Кстати сказать, после Чернобыля на Западе ожидали, что как раз из России будет сказано важное слово, что именно у нас начнется движение к новому пониманию рисков. Так оно поначалу и было, в ходе изучения катастрофы было высказано много важных мыслей, но нас увлекла перестройка, стало не до проблем техносферы — готовился «социальный Чернобыль».
В чем же дефект сознания, который породил эти сбои? В том, что в основу индустриального разума (рациональности модерна) была положена особая конструкция, особый комплекс идей — механистический детерминизм. Смысл его в представлении, будто мироздание — это машина, причем машина простая. Все в ней предопределено (детерминизм) и поддается расчету. Бог-часовщик завёл пружину мироздания и больше не вмешивается, часы тикают в полном порядке.
Это машина равновесная, процессы в ней обратимы и предсказуемы, для понимания их достаточно законов Ньютона. Адам Смит описал рыночную экономику как такую ньютоновскую машину, даже взял у ньютонианцев метафору «невидимой руки» (у них метафора «невидимой руки» обозначала гравитацию). Эта же модель была положена в основание конституции США — разделение властей, сдержки и противовесы держат эту машину в равновесии. Такой машиной, наподобие часов (или насоса) представлялся и человек. Это мировоззрение породило
