— В корме пожар… Меры приняты, огонь идет на убыль.
— Антенна оборвана, восстановить невозможно.
— Шлюпки уничтожены, артогнем противника.
— Сушилка разбита!
Тяжело дыша, пришел артиллерист, сказал, что носовое орудие больше стрелять не может.
Придерживая ладонью разбитую челюсть, Ладынин вдруг выяснил, что так, не отнимая руки, он может говорить, командовать, и приказал лейтенанту идти на кормовую пушку и стрелять там до последнего.
— Сами стреляйте! — сказал он. — Понимаете? Сами! Живо!
И он даже легонько толкнул артиллериста, чтобы тот шел стрелять, а потом закричал ему вслед:
— Хорошо стреляли! Молодцы! Хорошо!
Горячая кровь лилась по рукаву его куртки. Голова мутилась от нестерпимой боли, но он еще приказывал мертвому боцману, рухнувшему на обвес, — никак не мог попять, что боцман мертвый, что более он ничего не слышит, ничего не понимает, ничего по может выполнить, Потом увидел густой рыжий дым на полубаке и острый, мечевидный язык пламени, увидел обгорелого Тишкина, который тащил куда-то тело механика, и понял, что все кончено.
«Теперь все равно, — с внезапной ясностью понял Ладынин, — теперь кончено. Теперь надо только драться, только драться!»
Он нашел в себе силы сиять с мертвого сигнальщика бинокль и посмотреть, где транспорт. Тот был уже очень далеко, теперь он ушел от германских эсминцев, и в бинокль Ладынин видел, как он входит в бухточку, под защиту береговых батарей.
От пламени, которое все разгоралось на полубаке, было жарко, жилки огня лизали разрушенную и развороченную рубку. Ладынин хотел повернуться к пламени спиной, но в это мгновение его вновь ударило, швырнуло, и когда он встал, то увидел, что теперь он один тут живой, все остальные умерли — и вахтенный командир, и тот краснофлотец, который подменил рулевого. Он наклонился к Чижову и понял, что тот еще жив, еще шепчет почерневшими губами, силится что-то сказать, или объяснить, или посоветовать.
Зажимая рот, из которого лилась кровь, Ладынин низко наклонился к помощнику, погладил его по щеке и погладил ему голову, как ребенку. Весь живот у Чижова был разворочен, но он, точно но чувствуя боли, сосредоточенно и серьезно смотрел вверх и что-то при этом шептал, укоризненно шевеля бровями.
— Умираем, — вдруг громко сказал Чижов, — гвардейцы. Нельзя. Надо.
Ладынин не понимал. Было ясно, что Чижов хочет сказать что-то иное и у него нет сил выговорить это иное и объяснить.
— Надо! — с силой сказал Чижов, глядя вверх. — Вот, командир, Надо!
