— Зачем вам пишущая машинка? — не выдержав, сказал Васька. — Что вы, писатель?
Толстая мадам Тамаркина, которая плакала, стон у двери, крикнула:
— Странно, почему машинка привлекла ваше внимание? Почему вы не интересуетесь моим бельем?
— Оставьте, мама! — крикнул Тамаркин с дивана. — Что за остроты!
И, клацая зубами, он спросил, обращаясь к Окошкину:
— Скажите, Вася, я могу еще покушать напоследок?
Окончив обыск, Окошкин аккуратно запечатал комнату Тамаркина и суровым голосом сказал:
— Можете прощаться!
— За что? — спросил Тамаркин в машине. — Что я сделал?
Васька молчал и глядел в окно.
— Тогда берите товарища Магазинера тоже! — сказал Тамаркин. — И Солодовника. В чем дело?
— Возьмем, — сказал Васька, — тебя не спросим.
Ему очень захотелось ударить Тамаркина в ухо, но он сдержался и закурил.
— Мы все-таки с вамп сидели на одной парте, Вася, — сказал Тамаркин, — это не надо забывать.
— Никогда я с вами на одной нарте не сидел, — сказал Васька. — Я с Жоркой Карнауховым сидел и с Перепетуем. Нечего врать!
Потом, сдав Тамаркина, Окошкин явился к Лапшину и доложил. От Лапшина он сбегал к врачу — измерил себе температуру. Было тридцать восемь с лишним, и в горле оказались налеты.
— Надо идти домой, — сказал врач. — В постель!
Почесав пером густую бровь, он написал рецепт и сказал:
— Это микстурка. А это — полоскание. Так-то!
Щеки у Васьки горели, и по спине пробегал неприятный холодок. Но он был весел, до самого вечера работал и так шумел, что Лапшин ему сказал:
— Чего ты трескотню поднял? Потише нельзя?
Ночью он бредил, а Лапшин и Ашкенази играли в шахматы, заставив лампу книгой, и Ашкенази говорил:
— Не понимаю я вас, Иван Михайлович! Зачем вам понадобилось посылать его за Тамаркиным? Он молод, это его школьный товарищ. Не понимаю.
— Ничего, злее будет! — сказал Лапшин.
Ашкенази сложил губы трубочкой, немного посвистел, помотал конем над доской и усмехнулся.
— Когда я болел сыпным тифом, — заговорил он, не глядя на Лапшина, — то все время бредил знаете чем? Тем, что свет какой-то там звезды долетает до нас через две тысячи лет. Это неприятно, правда?
— Почему же неприятно? — спросил Лапшин. — Пусть себе!
— Врешь, — с постели крикнул Васька, — врешь, собака, врешь! На тормозной площадке.
— Разбирает парня, — сказал Лапшин и внимательно поглядел на Ваську.
Из управления Лапшин два раза звонил по телефону домой, и оба раза ему отвечал Васька.
— А ничего! — говорил он. — Вполне прилично. Патрикеевна компоту наварила такого гадкого, что мочи нет.
