Он смотрел на мепя одним глазом, выжидая.
Хотелось пить, я опять попил воды в кают-компании и вышел на мостик.
Корабли шли в чернильной тьме, моросил дождь, шумело холодное море.
Помощник, навалившись грудью на обвес, всматривался во тьму, снизу из своей рубки посвистывал в трубу штурман, командир ходил, сложив руки за спиною, — два шага вперед, два назад.
И казалось, тут же, во тьме, на ходовом мостике стоит Татырбек и сейчас скажет:
— Ничего не вижу. Совсем, абсолютно ничего не вижу. Может быть, я слепой?
К рассвету мы вышли в свои воды. Ни спать, ни есть мне не хотелось, но я потерял табак, и пришлось искать его по каютам. Каюты офицеров были пусты, я заглянул в одну, потом в другую, ни самих офицеров, ни моей коробочки не было.
В каюте Татырбека на его койке лежал помощник Родионова, а в каюте Гаврилова курил сам Родионов.
Я вошел к нему.
Лицо у него горело, точно обожженное, он сидел в кресле, против письменного стола, в нижнем белье и разглядывал фотографию гавриловской семьи.
— Дети, — сказал он мне.
— Да, — ответил я. — Это инженер-капитаны Гаврилова ребята.
— Отвык, — сказал Родионов.
Он говорил короткими, отдельными слонами, нимало не заботясь о целой фразе.
— Забыл, — мучительно морщась, опять сказал он. Я молчал. Папиросы лежали на столе, я взял одну и закурил. Он обернулся на звук чиркнувшей спички, коротко задышал и заговорил отдельными словами;
— Пока в норе жили, я ничего этого не хотел помнить и не помнил и забыл. А сейчас отмок. Помылен. Тепло. Я сижу, смотрю.
Он заплакал, морщась, как маленький, и вдруг стало видно, что он еще молод.
— Ничего, — сказал он, — ничего, все пройдет. Усталость. Я спать не могу. Хочу спать. А уснуть не могу. Думаю. У меня тоже были. Все было. Брат. Сестра. Старуха. Ничего нет. — Родионов сделал в воздухе крест. — Вот. Дети — двое. Мальчик и девочка. Жена. Даже фотографии нет. Ничего.
Обильные слезы струились по его лицу, он не вытирал их, а только все почесывал шею и вздрагивал и говорил отдельными словами, точно командуя или приказывая. Фотографию он держал перед собою и говорил без конца, а я понимал, что ему обязательно надо выговориться, и не уходил, слушал. Выговорившись, он стал спрашивать, почему столько детей, кто у Гаврилова жена и как у них живется чужим детям.
Я отвечал подробно, а он все вздыхал и почесывался.
— Хороший человек, — проговорил он вдруг.
— Кто?
— Эта. Гаврилова.
— Да. Очень.
— Все должны, — сказал Родионов.
— Что должны?
