Зоя, налив в ухо масло, вытаскивала три копейки, насчет лягушки держалась того мнения, что лягушка вреда принести не может, по поводу матроса, который якобы гуляет в Мурманске с какой-то крашеной халявой, обещала выяснить и действительно написала помощнику по политчасти короткое письмо, нельзя ли воздействовать на парня: дома ребенок, хорошая жена, Как же так? На пария воздействовали. Несколько дней он молчал. Собираясь с мыслями, угрюмо думал в кубрике, потом написал жене письмо, где так себя ругал и так превозносил кротость своей супруги, что матросские жены рыдали навзрыд, слушая, как Зоя с пафосом читала у себя в кухне клятвы и заверения провинившегося мужа, а инвалид старшина Достопамятнов, который тоже изредка навещал Зою, только крякал и изредка говорил:
— От дает ума альбатрос морей. От даст ума…
И нельзя было понять, осуждает Достопамятнов «альбатроса морей» или сочувствует ему.
Зоя читала, матросские жены вытирали слезы, и всем было ясно, что эта маленькая драма военного времени уже кончилась, все были довольны и говорили неумолимой Еле:
— Ты уже напиши ему, Еля.
— Парень вот как переживает…
— Ты его не мучай понапрасну…
И непонятно крякал инвалид Достопамятнов:
— Да уж, переживает…
Еля вытирала концами головного платка красные, наплаканные глаза и говорила:
— Больно надо. Вот еще. Таких-то ласковых полна улица, только посвисти.
А безрукий Достопамятнов говорил, грозя искусственной ладонью, одетой в перчатку:
— Ты брось выламываться, когда люди советуют. Вон чего Зоя Васильевна предполагает, так и выполняй. А не то Жора, знаешь? Пойдет еще раз на танцы, тогда наплачешься. Правильно я говорю, Зоя Васильевна?
— Пожалуй, правильно, — сказала Зоя, — написать надо.
— О! — крикнул Достопамятнов. — Я что? Я, брат, старый матрос, знаю, какой чай на клотике пьют. Садись, да пиши Жоре, да сними свою Инну на фотографию, да фотографию пускай она и на надпишет сама — папочке от Ноночки, папуся, приезжай к нам. Вот так…
— Ноне два года, — сказала Зоя, — вы, Прохор Эрастович, что-то не то говорите.
— И очень даже то. Я левой рукой каракулями подпишу за Нону, а он там с пылу с жару и не разберет ничего — два года или десять.
Еля опять всхлипнула и опять сказала:
— Больно надо. Провались он.
Потом все вместе писали раскаявшемуся Жоре-альбатросу письмо и очень горячились, и Достопамятнов даже обиделся, что его не слушают, и даже пошел было к двери, но его перехватили и послушались. Он опять сел и сказал загадочно:
