Южная звезда | страница 22
Молодой инженер никогда не считал себя особенно чувствительным к поэзии, однако эти стихи глубоко тронули его душу. Прислонившись к окну, он, затаив дыхание, слушал или, лучше сказать, упивался этими сладкими звуками.
Пение оборвалось. Мисс Уоткинс раздавала своим страусам корм, и было приятно видеть, как они вытягивают свои длинные шеи и неуклюжие клювы навстречу ее маленькой дразнящей ручке. Закончив кормление, она пошла обратно наверх, продолжая напевать:
It is the last rose of summer,
Left blooming alone…
Oh! who would inhabit
This black world alone?…[34]
Сиприен стоял на том же месте, с увлажнившимся взглядом, словно окаменев в очаровании.
Алиса возвращалась на ферму, ей оставалось пройти метров двадцать, когда шорох поспешных шагов заставил ее обернуться, затем вдруг остановиться.
Сиприен, повинуясь непреодолимому желанию и выбежав из дома с непокрытой головой, торопливо шел за ней следом.
— Мадемуазель Алиса!…
— Месье Мэрэ?…
Теперь они стояли друг против друга в свете восходящего солнца, на дороге, окаймлявшей ферму. Посреди пустынного пейзажа их тени четко вырисовывались на перегородке из струганых досок. Теперь, вновь оказавшись рядом с девушкой, Сиприен, казалось, сам удивлялся своему порыву и молчал в нерешительности.
— Вы хотите мне что-то сказать, месье Мэрэ? — спросила она с любопытством.
— Я должен проститься с вами, мадемуазель Алиса!… Я уезжаю прямо сегодня! — ответил он не очень уверенным тоном.
Легкий румянец, игравший на нежном лице мисс Уоткинс, разом поблек.
— Уехать? Вы хотите уехать!… Куда? — упавшим голосом спросила она.
— На родину… Во Францию,— ответил Сиприен.— Мои работы здесь закончены! Научная миссия подошла к концу. В Грикваленде мне делать больше нечего, и я обязан вернуться в Париж…
Он словно бы оправдывался.
— Да, конечно! Это правда! Так должно было произойти!…— лепетала Алиса, сама не понимая, что говорит.
Девушка застыла в оцепенении. Состояние безотчетного счастья, в котором она только что пребывала, исчезло бесследно. Крупные слезы вдруг выступили на глазах, повиснув на длинных ресничках, что их затеняли, но она нашла в себе силы улыбнуться.
— Уехать? Хорошо, а как же ваша преданная ученица,— вы хотите оставить ее, хотя она еще не успела закончить курс химии? Вы хотите, чтоб я так и застряла на кислороде, а тайны азота так бы и остались для меня мертвой буквой?… Это очень плохо, сударь!
Она пыталась сохранить самообладание и способность шутить, но голос выдавал ее. В ее шутках звучал глубокий упрек, тотчас дошедший до сердца молодого человека. На простой язык слова ее можно было перевести так: «Хорошо, а как же я? Выходит, я для вас пустое место? Вы меня попросту вновь отправляете в небытие? Получается, что вы явились сюда, к бурам и алчным рудокопам, показать себя существом высшего, привилегированного общества, ученым, гордым, бескорыстным, ни на кого не похожим! Открыли мне свое сердце и позволили разделить с вами ваши честолюбивые намерения, художественные вкусы! Дали почувствовать расстояние, разделяющее такого мыслителя, как вы, от посредственностей, окружающих меня! Пустили в ход все, чтобы вас уважали и любили! И вы этого добились! А затем, ни с того ни с сего, являетесь объявить мне, что уезжаете, что все кончено, вы возвращаетесь в Париж и постараетесь поскорее забыть меня! И вы считаете, что я приму эту развязку с философским спокойствием?»
