— Ты лучше вот что скажи, — перебивает он. — Ты мне похмелье специально организовал или как? Я же вчера чисто физически не мог напиться, потому что вчера меня еще не существовало! Отчего же сегодня башка так трещит, а? За чьи грехи плачу, отче?
Мое смущение возрастает. В самом деле, непорядок. Может, я ему что-то там не то перевязал?..
— Это ничего… — глупо замечаю я. — Это пройдет, ты не волнуйся. Вот тебе пиво… и кой-чего покрепче… и закусь…
Он снова смотрит на меня, и уважения нет в его взгляде.
— Слушай, папаша, — говорит он решительно. — Роди-ка ты меня обратно. Я не хочу, понял? Верни меня назад в глину… или в дерьмо… или… не знаю, из чего ты там лепишь. Слышишь, ты, лепила?..
Но тут я решаю, что хватит с ним цацкаться. Да и время уходит. Так что я просто беру его вместе с пивом, водкой и колбасой и аккуратненько опускаю на скамейку в нужном мне месте, где растрепанные деревья шелестят в липком ночном воздухе, где редкие пожилые прохожие, стуча палочкой, медленно бредут по узким тротуарам и облезлые тупомордые коты дурными голосами предъявляют претензии на облезлых остромордых кошек.
А в остальном все тихо; фонари рассеянно желтеют в ночном тумане да полицейский «форд», лениво пошевеливая красно-синими плечами, медленно ползет вдоль бульвара.
— Нет, ты только глянь… глянь, Абарджиль, — молоденький полицейский останавливает машину и с отвращением сплевывает через открытое окно.
Абарджиль, пожилой жилистый крепыш, дремлющий на соседнем сиденье, недовольно разлепляет набрякшие веки.
— Что такое? Война? Землетрясение? Какой-то ты, Шульман, нервный… вот ведь напарничка Бог послал!
— Да нет, ты глянь на этого типа! Вот ведь мразь! Уу-у-у… — он перегибается к заднему сиденью, за дубинкой.
— Отставить! — коротко командует старший. Он устало трет ладонями лицо, с видимым сожалением сгоняя дремоту и сладкие обрывки только что виденного сна. — Тебе только волю дай… сразу за дубинку! И чему вас только в училище учат?
Он неторопливо закуривает, как бы между делом поглядывая на садовую скамейку, выхваченную ярким светом патрульной машины из полумрака бульвара. Ретивый Шульман включил прожектор, и распростертый на скамейке человек кажется пришпиленным к ней мощным лучом, как амбарная крыса — вилами ловкого фермера. Он моргает и слепо водит левой рукой, тщетно пытаясь укрыть ослепленные светом глаза. В правой зажата початая бутылка водки. Рядом валяются несколько пивных банок, раздраенная буханка черного хлеба, ошметки колбасы в пошедшей жирными пятнами газете. Тут же торчит воткнутый в скамейную доску перочинный ножик.
