Чехов свой долг -- и по отношению к живым, и по отношению к мертвым --исполнял всегда. Исполнял, чего бы это ни стоило ему. Думаете, он не знал, отправляясь в сахалинский ад, чем может обернуться для него эта затея? Еще как знал! "На днях я надолго уезжаю из России, быть может, никогда уже не вернусь..." Как, однако, спокойно говорит он об этом! Как буднично! Не сразу даже сообразишь, какой страшный смысл скрыт за словами "никогда уже не вернусь". Но куда большее впечатление производит другая, вскользь брошенная фраза, из другого совсем письма. Фраза о том, что... Нет, ее нельзя приводить отдельно, ее надо давать в контексте, дабы было наглядно видно, что она действительно брошена и действительно вскользь. Вот это место. "Много говорят о чуме и войне, о том, что синод и министерство просвещения сливаются воедино. Художник Левитан (пейзажист), по-видимому, скоро умрет. У него расширение аорты". Дальше -- о повести "из мужицкой жизни", о цензуре, об убытках...
Поначалу даже сомневаешься, тот ли это Левитан, с которым дружил Чехов. Не однофамилец ли?
Не однофамилец. Тот... Что же удивляться после этого, что и герои его принимают смерть как нечто естественное, что они перешагивают, перескакивают через нее и мысли их устремляются дальше. "Хорошая будет жизнь лет через пятьдесят, жаль только, что мы не дотянем". Это говорит доктор Королев ("Случай из практики"). Другой доктор, Астров, мечтает, как будет счастлив человек через тысячу лет. А вот Треплев -- тот хочет знать, какой станет жизнь через двести тысяч лет. Ни больше ни меньше!
Так далеко не заглядывали ни боги Гомера, ни ветхозаветный владыка владык, хотя будущее в этих изначальных текстах столь же существенно важно, как и прошлое. А смерть? Какое ей придается в этих текстах значение? Никакого. Это позднейшие авторы пристрастно и пристально всматриваются в нее, древние же -- самые древние! -- лишь скупо о ней информируют. Так что, вольно или невольно, Чехов возродил традицию, в его время утраченную.
Смертельно больному солдату Гусеву объявляют, что он не жилец на этом свете. А он? Что он? Ничего. Любопытствует: "Нешто доктор или фельдшер сказывал?" И это -- все. Еще, правда, сетует, что "домой не написал... Помру, и не узнают". На вопрос же, страшно ли умирать, отвечает чистосердечно: "Страшно". Но смерти ли как таковой боится он? "Мне хозяйства жалко... Без меня все пропадет, и отец со старухой, гляди, по миру пойдут". Опять-таки куда важнее жизнь, которая будет после него, нежели обрыв, исчезновение жизни собственной.
