— Это, похоже, долгая история. Погляди, там, где он с этим поляком говорит, на шее ладанка у него есть?
— Есть.
— Плохо. Очень плохо… Я, конечно, поищу поляка по имени Петр, но хоть что-то, хоть одно слово об этом месте ты можешь услышать?
— Я ничего не слышу. Не там надо искать…
Зачем она это сказала? Зачем? Чтобы этот транс был последним? Нет, рисковать жизнью дочери ради какого-то древнего манускрипта — это сумасшествие.
— Где?
Перламутровый ларчик с бурыми отпечатками рук. С пустой жестянкой внутри… Таша иногда трогала его пальцами — жжется он, как железо на морозе. Огонь и кровь. «Этим» невдомек, что она все помнит. Что может вспомнить, если до ларчика дотронется. Потому что это кровь матери, а руки отца. «Эти» не знают, как люто она их ненавидит.
Люто, в самом деле люто… Даже страшно… Дыхание учащается, сердце бьет в голову, прямо в темя, кровь приливает к лицу.
— Ну? Что ты замолчала? — «Этот» не хочет больше ждать, от нетерпения переминается с ноги на ногу, нервно щелкает пальцами.
— Мне… нехорошо… Мне надо выпить воды.
Темный человек наливает воду из графина, но невозможно выпить ни глотка — кажется, что от прикосновения его рук в стакан просочился яд.
— Она их отравила угарным газом. Это не так просто с печью, которая топится по-черному и по утрам. Она собирала угольки, который будут гореть без дыма. Ждала лета, чтобы самой ночевать на сене.
— Это неинтересно.
А может, тебе страшно, темный человек? Потому и неинтересно?
Нет, ему не страшно. Ей страшно, — а ему нет. Ей страшно от того, что она радуется чужой смерти, свершившейся мести. Нет, не мести — возмездию. Может быть, и «этого» когда-нибудь настигнет возмездие? Или… он нарочно пришел оттуда, из тех времен, чтобы довершить свое темное дело?
— Давай, ты сама сказала, что надо смотреть здесь. Вот и смотри! — он раздражен. Ему это неприятно. Но не более чем.
Поле, на котором еще нет мельницы. Дорога к усадьбе. Максимушка скачет вокруг дома на палочке, Петруша играет в пыли на дороге, Танечка спит в колыбели.
Старик в черном суконном армяке бредет из Подвязья. Нет, не бредет — очень даже бодро шагает, на посох опирается не из немочи вовсе. Что ворожейке стоит по лицу угадать судьбу? Высокая судьба, но трудная. Воевал, бунтовал, и каторгу прошел, и сквозь строй. И долгая старость у него впереди.
— Не вы ли, ясная пани, будете Наталья Семёновна? — останавливается, улыбается, опирается подбородком на высокий посох.
— А тебе-то что, добрый человек?
