— Любопытно...
— Очень любопытно. Так вы, значит, теперь вместо отца
Василия... А отказаться вам, пока не поздно, нельзя?
— Нельзя. А потом... кто-то должен и туда ехать.
— Вы правы, кто-то должен... Но не вы, с кирпичами для
духовного храма! Или начальство ваше умышленно вас на заклание посылает?
— Я думаю, вы сгущаете краски.
— В том, что касается ситуации в Сарске?
— Да. Сарск, Ангарск — мало ли таких городов на Руси? А что
касается «кирпичей», то без них действительно храма не построишь...
— Не построишь, ничего не построишь... Это верно. Но одних кирпичей
мало. Жертва нужна. В основание храма кости мученика положить надо. Только
тогда он будет стоять непоколебимо.
Я с удивлением взглянул в переднее зеркальце, в котором
отражалось лицо водителя. И в тот же миг мы встретились взглядами. Словно
прочитав мои мысли, он сказал:
— Профессиональным шофером я стал недавно. А вообще-то я
актер по образованию и, думаю, по призванию. Артистическая карьера моя, однако,
не сложилась по многим обстоятельствам. Прежде всего, я слишком серьезно к
этому делу отнесся: вообразил, что у меня дар Божий. А если дар Божий, какой
тут главреж и какая тут может быть идеологическая линия, согласованная с
отделом культуры? И вот меня раз мордой об стол, два раза, три... И стал я
выходить на сцену в лакейском фраке и провозглашать господам: «Кушать подано!»
Запил я тогда, отче, по-черному... Ой как запил! Отрезвила меня теща. Для нее
мой дар Божий, известное дело, что ладан для черта. Говорит она мне: «Шел бы
ты, Витек, в таксисты». Выпил я последнюю бутылку и пошел. Променял свой Божий
дар на чечевичную похлебку! С тех пор не пью. Ни-ни! Душевное равновесие
приобрел. В семье полный порядок. Зарабатываю денег столько, сколько мне и не
снилось раньше, когда публика мне рукоплескала. Исправно плачу дань начальнику
колонны и прочим сатрапам, и все равно остается прилично. Главное же, никто в
душу не лезет с идеологической линией. Полная свобода! Человеком себя
почувствовал. Не ты для публики, то бишь для клиентов, а они для тебя. Хочу —
повезу, хочу — нет! В театре они тебя могут освистать, а здесь ты сам их можешь
грязью обрызгать. И ничего не скажут, утрутся и пойдут дальше. Вот на что я
променял свое первородство, свой дар Божий!
Таксист минуты две помолчал, а затем сказал:
— Вы, конечно, не поверили мне, когда я говорил о душевном
равновесии. Нет в моей душе равновесия! По ночам сцена снится. И решаю один и
тот же извечный вопрос: «быть или не быть?» Помолитесь о душе моей грешной. Не
помню уже, когда в последний раз в храме был. На Пасху это было. Смертию смерть
поправ... Смертию смерть поправ, — повторил он задумчиво. — Видно, иначе
нельзя. Вот и вы на заклание идете.
