— Когда это происходило, сударь? — как можно тактичнее поинтересовался голубоглазый, и на его плече простуженная ворона прохрипела отрывисто:
— Ни-кох-хда!
А нерешительный дятел, сидящий на темечке скандинава, с забубенной удалью повертев по сторонам головой, размахнулся ахнуть хозяина по черепу клювом, но все ж таки не сделал этого, в миллионный раз передумал или же смилостивился. В который раз.
— В тысяча девятьсот сорок четвертом году. Под Ригой.
— Это что же, в двадцатом веке такая страшненькая война с такими крылатыми чудовищами? Все новые и новые подробности о ней узнаю. И все не перестаю удивляться.
— Что ж тут такого? — хмыкнул без применения улыбки человек со значком. — Двадцатый, он и есть двадцатый — железный! Технический прогресс, как-никак, и прочие блага цивилизации. Вы что, с луны свалились?
— Нет… Просто думалось, что к этому времени все утрясется. Люди кое-что поймут и поладят.
— Поладят, говорите? — впервые словно подобрел, стряхнув с себя окаменелость вельможи тот, что при галстуке. — Как бы не так! Что я, не знаю! С их братом-империалистом поладишь! Держи карман шире.
Тем временем спортсмен, идущий впереди нас своей вихляющейся, какой-то вывороченной походкой, вероятнее всего потерял последнюю награду и, став посреди людского течения на четвереньки, лихорадочно шарил ветвистыми руками по гладкой (но здесь, возле развилки, в изрядной тесноте, усеянной всякой дрянью: волосами, перхотью, обломками ногтей, ошметками обуви и одежды), литой поверхности шоссе. Наконец он что-то смекнул и, поднявшись с колен, ринулся догонять старика Мешкова, не слишком осторожно работая при этом ороговевшими локтями, а, догнав старика, довольно откровенно взял его обеими руками за мешок, сооруженный из рубахи, и за штанцы. Коллекционер первым делом начал спасать заплечник, набитый экспонатами и раритетами, и едва не расстался с порточками.
— Дай-дай! Медальку мою верни, кошмарный дедок! — запихивал гигант жаркие словечки в малюсенькое, заплесневелое, в зеленом пуху прокисших волос мясистое ушко шарообразного дедули. — Верни награду, нельзя мне без нее. Последняя, самая дорогая. Ради чего тогда жил, старался? Без нее не определить. Пойми ты, ведь все, все в ней: и терпение, и мировоззрение мое — все теперь в медальке этой солнечной! Вся прелесть жизни отпущенной. Верни. На руках тебя понесу вместе с мешком до развилки, только возврати. С медалью-то я умнее делаюсь. И веселее. А без нее мне страшно. Бессмысленно потому что…
