— Про такое не вычитывают. Такому сочувствуют. Я знаю эту девушку. Встречал ее здесь, на дороге.
— Тогда вы наверняка сможете ответить на мой вопрос, любезнейший, — вступил в разговор Смарагдов, на какое-то время притихший, должно быть привыкавший к бесцеремонному собеседнику не без душевных корчей. — Известна ли вам, почтеннейший, причина отсутствия на дороге детей?
— Причина неизвестна. Но по слухам — дети идут другой, более короткой дорогой, — ответил «почтеннейший».
Впервые за время разговора на лице странника появилась улыбка, и не знаю, как Смарагдов, но я, наконец-то отчетливо и тоже как бы впервые увидел лицо незнакомца, и не только лицо — весь его вздорный облик охватил и ощутил как нечто единое с его непристойно звучащим, испорченным голосом — голосом, прежде, до улыбки, казавшимся мне самостоятельным существом, почти зримым, как дым изо рта курящего человека.
В отличие от нас с профессором, от наших тривиальных примет: моего зачуханного блейзера и стоптанных кроссовок, серого, в старческих пятнах габардинового плаща Смарагдова, его жутких скоро-ходовских полуботинок с прободениями в местах, где косточки, — сипатый странник тащил на своих раскидистых плечах настоящую буржуйскую шубу черного бархата, отороченную и подбитую соболями или бобрами, во всяком случае не синтетической подделкой (в пушнине я разбираюсь так же скверно, как и в драгоценных камнях, ибо пролетарским романтизмом отлучен от всего развращающего).
— Суржиков Илья Ипатыч, подпольная кличка «Лукавый»! — представился обладатель соболей, скрежетнув подковками желтокожих американских ботинок на толстой подошве, над которыми литые, без морщин, бутылками блестели кожаные краги. На голове Лукавого лежала огромная кепка с наушниками; из-под нее мутным потоком стекали длинные, пронизанные сединой, каштановые волосы.
— А что касается невинных детей… Видимо, путь их короче, дорога их мягче и чище нашей. Слава богу, детей на смертном пути гораздо меньше, чем взрослых.
— Лучше бы их совсем не было на этом пути, мудрейший вы мой, — пролепетал Смарагдов.
— Вот и постарайтесь, то бишь вот и постарались бы! В свое время, товарищ профессор. Так нет же — тратим жизнь на что угодно, на всякие камушки, только не на любовь к ближнему, о которой нам прожужжали уши всевозможные «рыцари добра», в том числе преподаватели истории… Слова, слова!
— А вы… что же?! — чуть не в один голос запричитали мы со Смарагдовым, наливаясь обидой. — Вы-то что же, ангел во плоти?!
