Почти час я пролежал в ванне — отмокал, курил и думал. В конце концов вылез, посмотрел на часы, принялся выкладывать одежду из шкафов.
Уложил «гладстон», затянул ремни. Переоделся в чистое белье, носки, надел отглаженные брюки и выходные сапоги. Рубашку и галстук пока оставил.
Посидел на краю постели, покурил до восьми. Потом спустился в кухню.
Зажег в кладовке свет, подергал дверью туда-сюда, пока не убедился, что открыта как надо. В кухне света в аккурат едва-едва. Огляделся, проверил, закрыты ли все шторы, и ушел в папин кабинет.
Снял с полки конкордацию к Библии, вытащил оттуда четыреста долларов мечеными купюрами — деньги Элмера. Вывалил ящики из папиного стола на пол. Выключил свет, дверь затворил почти до упора и вернулся на кухню.
На столе была разложена вечерняя газета. Под нее я подсунул кухонный нож и… И время приспело. Я услышал ее шаги.
Она зашла с черного хода, по задней веранде, чуть погремела и повозилась с дверью, пока не открыла. Вошла — вся запыхалась, раздраженная какая-то, захлопнула за собой дверь. И увидела, как я там стою — и ничего не говорю, потому что я забыл зачем и пытался вспомнить. И наконец вспомнил.
И вот — или я про это уже говорил? — в субботу вечером, 5 апреля 1952 года, без чего-то девять, я убил Эми Стэнтон.
Или она покончила с собой — как угодно.
Она меня увидела и вздрогнула. Выронила два дорожных чемоданчика, пнула один и смахнула с глаз локон.
— Ну что? — рявкнула она. — Тебе, наверное, не пришло в голову мне помочь? И почему ты машину в гараже не оставил?
Я покачал головой. Ничего ей не ответил.
— Вот ей-богу, Лу Форд! Мне иногда кажется… А ты еще и не готов! Всегда ругаешь меня, что я копаюсь, а сам стоишь в свою брачную ночь и даже не… — Она вдруг умолкла и стиснула губы, а грудь ее вздымалась и опадала. Кухонные часы протикали десять раз, и только потом она заговорила снова: — Прости, миленький, — тихо сказала она. — Я не хотела…
— Больше ничего не говори, Эми, — сказал я. — Ни слова.
Она улыбнулась и шагнула ко мне, разведя руки.
— Не буду, миленький. Больше ничего такого никогда не скажу. Скажу только, как сильно…
— Еще бы! — ответил я. — Ты хочешь излить мне душу.
И ударил ее в живот изо всех сил.
Мой кулак достал ей до позвоночника, а плоть сомкнулась на нем аж до запястья. Кулак я быстро выдернул — пришлось, — и она сложилась пополам, словно где-то в ней были дверные петли.
Шляпка с нее упала, а головой она даже стукнулась об пол. После чего — перевернулась, полностью, как ребенок в кувырке. Упала на спину, вытаращив глаза, и голова ее моталась из стороны в сторону.
