Сергей
проснулся с мокрым от слез лицом и тут же понял, что завтра его здесь уже не
будет. Он уедет в деревню или еще дальше — в неведомое далекое далеко. Он
перебрался в коляску и как мог, привел себя в порядок. В комнату вошел опухший
со вчерашнего Саня и принес что-то в стакане — обычная доза, чтобы
опохмелиться. Но Сергей улыбнулся и сказал наверное как-то необычно:
— Я не буду.
Я же вчера и не пил. И знаешь, я и на работу не пойду сегодня. Устал. Вернее —
надоело.
— Да ты
сбрендил, Серега, — Саня действительно удивился: и улыбке, и голосу, и словам,
— в кои веки отказываешься от ста грамм. Но это ладно, а вот поработать сегодня
надо, и завтра, и послезавтра. А с понедельника пару дней отдохнем. Оторвемся
как надо.
— Не пойду
сегодня, и завтра, — заупрямился Сергей.
— Да ты
чего? — по-прежнему не понимал Саня. — Сейчас Гурам с Толяном придут, не обижай
мужиков и не зли.
В последних
словах была угроза, Сергей почувствовал, но сегодня особый день, он не стал
пугаться и опять сказал свое:
— Да нет,
Саша, ты не понимаешь, я больше вообще не пойду. Ты прости.
Это его
“прости”, наверное, совершенно добило Саню.
—
Издеваешься, — вскипел он, — да я тебя по стене размажу, ишь, что сказал:
прости, видишь ли, его.
Почему-то
именно это “прости” показалось ему особенным, изощренным оскорблением, и он с
силой пнул Сергея ногой. Коляска опрокинулась набок, тот отлетел к стене и
ударился головой. Но во время падения мгновение как бы остановилось, и Сергей
успел разглядеть в распахнутом окне знакомый купол церкви и крест, обычно
темный, но сегодня ставший как бы золотым и оттого сверкающий на солнце. Потом
он на время потерял сознание и очнулся, когда его неистово тряс Толян и рычал:
— Ах, не
будешь? Не будешь?
— Погоди,
затряхнешь, — это вмешался Гурам. — Сергей, ты в порядке?
Но Сергей
молчал и улыбался, ему было совсем не больно и не страшно. Он качал головой. А
потом он что-то заметил на полу и долго рассматривал. Это была темная вода, она
как-то незаметно, наверное, от удара об стену, начала вытекать из него, бежала
ручейками по доскам и трусливо пряталась в щели. Он смотрел на нее с некоторым
удивлением и думал: “Да как же я мог находить в ней нечто великое и достойное
поклонения?” В голове звенело и мысли нанизывались на этот звон, как на
натянутые струны, лопались и рассыпались. Он уже не чувствовал, как бил его по
лицу Толян, как потом его отмывали, сажали в коляску и куда-то везли. Он
улыбался и, когда мысли собирались в нечто целое, порывался просить прощения у
своих “друзей”. Те матерились, но на улице бить не смели.
