Прошло несколько минут,
прежде чем на доступном взгляду, освещенном луной пригорке замаячила
человеческая фигура. И чем ближе она приближалась к ожидавшему, тем больше
между ними обнаруживалось сходство. Начиналось оно с одежды, детально
совпадающей на обоих вплоть до складок и пятен на пуховых зимних куртках и
царапин на одинаковой обуви. Но более всего поразило бы увидевшего эту встречу
полное совпадение лиц — до мельчайших черт, словно кто-то из них встретился со
своим зеркальным отражением. Да и заговорили они между собой одним голосом, с
одинаковой интонацией, одновременно — слово в слово, задав друг другу один и
тот же вопрос:
— Зачем ты пришел?
И только соприкосновение
их взглядов могло навести на мысль, что на пустынной зимней ночной дороге
встретились-таки две разные сущности. При одинаковом выражении лиц, чуть
надменном прищуре глаз, излучаемые ими взгляды были разными, точно имели
разнополярные заряды.
Некоторое время они
стояли молча, словно пытались переглядеть друг друга, или заглянуть глубже.
Ведь не зря толкуют, что глаза — это зеркало души. Никто из них взгляда не
опустил, просто пришедший на это место вторым отступил на шаг, деловито
приосанился и изменил изучающее выражение лица на покровительственно-недоступное.
— Ты все равно ничего не
сможешь сделать, ничем не сможешь мне помешать или навредить, так что шел бы ты,
Семен, восвояси да подобру-поздорову. Махать кулаками нам не имеет смысла — предсказываю
боевую ничью. Ты пораскинь мозгами: я же тебе не мешаю, живи себе,
наслаждайся... Вроде как — нам даже на этой дороге не тесно. Все в прошлом, не
так ли?
Сказано это было в
примирительном тоне настолько, насколько он может звучать из уст недоверчивого человека.
Тот, кого он назвал Семеном, смотрел теперь на него без какого-либо выражения,
кроме усталости от всего на свете. Он снял перчатки и совершенно незначительным
движением достал из кармана куртки пистолет, направив его на своего двойника.
— А так? — только-то и
спросил он.
Но двойник даже глазом
не повел.
— Это, конечно, выход,
но с той разницей, что, получается, стрелять ты будешь одновременно в самого
себя. Этакое необычное самоубийство. Самый тяжелый смертный грех. Так что
валяй, жми курок. Или желаешь перед этим исповедоваться?..
2
В длинной очереди на
исповедь Семен никак не мог сосредоточиться, не мог отпечатать в уме стройную
вереницу грехов, а надо было. Все путалось, одно наплывало на другое, и в
результате он то рассеянно наблюдал за происходящим вокруг, то сосредотачивал
взгляд на какой-нибудь из икон, то исподлобья следил, как отец Николай
внимательно выслушивает многочисленных кающихся бабулек, чуть склонившись над
Евангелием. Доносившиеся с амвона старушечьи грехи казались Семену наивными и
даже смешными. Плохо подумала на соседку, в воскресенье в храм не пошла — стирку
делала, недобрым словом помянула покойную золовку, в пятницу ела скоромное... А
ведь каялись и плакали! И для каждой из них терпеливый отец Николай находил
слова наставления и утешения, и каждая уходила с просветленным сердцем.
