И, поддаваясь этой
минутной слабости и желая поскорее уйти от девичьего взгляда, я мухой подхватил
уже почти пустую бутылку и, неуверенно буркнув: «Прости! Я же не
специально...», убрался восвояси. Я подошел к краю парома и повис на его железных
поручнях. Уши у меня горели, от духоты и от внезапно нахлынувших чувств совсем
не хватало воздуха. Я дышал широко раскрытым ртом, приводя себя в порядок. Две
силы боролись у меня внутри. Одна ликовала и говорила, что ты, Жорка, молодец!
Сделал эту зазнайку на все сто! Будет теперь знать, как обижать такого
классного пацана! Кажется, она поняла свои ошибки и впредь не станет так себя
вести — надменно и вызывающе. Другая, наоборот, упрекала меня, считая, что я
поступил подло, ударил в спину, как самый последний трус. А ведь она не такая
уж и зануда, и совсем не уродина, даже симпатяшка! Вон ведь какие у нее живые
глаза!
Я не знаю, что делала в
это время девчонка, так как боялся обернуться, но, похоже, на пароме никто даже
и не заметил наших разборок. Плавание спокойно продолжалось.
Когда я наконец пришел в
себя, то снова почувствовал уверенность в своих силах и в правоте поступков. Я
отомстил и теперь могу спокойно возвращаться домой. Ведь сама судьба дала мне
такой шанс хоть как-то поквитаться за свои поражения, и я его не упустил. И
нечего себя больше укорять! Через пару дней мы уже полетим в Египет, и все эти
мелочные разборки изгладятся из памяти и души, вытесненные новыми
захватывающими впечатлениями. Став прежним Жорой-Обжорой, я усмехнулся и,
забросив баклажку далеко в реку, решительно обернулся. Однако то, что я увидел,
заставило меня поразиться! Нет, это вовсе не касалось Пашки, я, кажется, и
думать-то о ней уже забыл. Видение, открывшееся моему взору, было тревожным и
впечатляющим: из-за леса прямо на паром надвигалась страшенная серо-лиловая
туча. Гонимый ею ветер какими-то невероятно резкими и свирепыми порывами
кидался то на прибрежные заросли, то на реку, то на наше хлипкое судно. Хоть
берег был уже и далеко от парома, но я слышал, как трещат там отрываемые с деревьев
сучья, как протяжно скрипят и стонут старые сосны да ели. В небе что-то гулко
прогрохотало.
— Эге, кажись,
начинается представленьице! Эх, не успеем теперь оторваться... — услышал я
рядом голос старичка, спешно идущего к своему рюкзачку с камушками.
— Ничего, дедуль! —
подбодрил его паромщик. — Оторвемся! Ветер-то, он теперь нам в помощь будет,
попутный! Вмиг на том берегу очутимся! Гроза-то, она еще не так скоро
разразится, пужает пока токмо. Держитесь покрепче и все! Щас вас всех с
ветерком прокачу! — и он, кинув за борт потухшую папироску, начал что-то делать
у пульта управления паромом.
