Густаво, владелец дома, был великолепен — настоящий аристократ, в котором удачно сочетались португальская, немецкая и аргентинская кровь. До переезда в Рио он держал рестораны в Сан-Паулу. По всему дому тут и там встречались фотографии в элегантных рамках: он и другие загорелые красивые люди на яхтах в Греции, в купальных костюмах шестидесятых или семидесятых годов, или он в меховой шапке стоит с лыжами на склоне горы в Сан-Морице — ну и другие подобные картинки рая для богатых.
Для начала, когда мы вместе завтракали за столом, уставленным фруктовыми соками, сырами и ветчиной, Густаво старался вытянуть у меня скандальные признания, касающиеся моего прошлого. Вновь возник неизбежный вопрос о том, чего стоят в постели австралийские мужчины. Густаво, по крайней мере, отозвался о моих соотечественниках не так уничижительно, заметив благосклонно, что смотрел австралийский футбол на бразильском ТВ и ему понравилось. Он задавал вопросы о семье и антиквариате, видимо, с целью определить мою социальную принадлежность, я же сообщала о себе только правду, голую и неприукрашенную.
Несмотря на первый всплеск восторга, Кьяра сразу же невзлюбила Каса Амарела. Как-то вечером после моего переезда она зашла меня проведать, осмотрела салон и произнесла:
— Как все это вульгарно! — После чего резко развернулась и ушла.
Густаво помолчал оскорбленно, потом отвел меня в сторону и спросил:
— Что это за ужасная женщина-хиппи?
Понятно, что их отношения после этого были натянутыми. Я раз-другой устраивала ужин, во время которого итальянка и бразилец сидели за столом вместе, однако разговор не клеился, и напряжение не проходило. Кьяра не могла смириться с «бестактной демонстрацией богатства», а Густаво были определенно не по душе ее буйные растрепанные волосы. Взаимная неприязнь заставляла обоих при встрече пускаться в крайности: Густаво в присутствии Кьяры позволял себе провокационно-снобистские высказывания, а Кьяра не оставалась в долгу и из-за отсутствия книг в доме в глаза назвала Густаво «писклявым лицемером». Кое-как мне удалось разрядить обстановку, заявив, что здесь, по крайней мере, никто и не принадлежит к пресловутому (и жуткому) среднему классу. Ну, то есть кроме меня.
Для такого общительного человека, как Густаво, я представляла интерес, как новая книга, да еще и на непонятном языке. Он был оптимистом и жизнелюбом с невероятно богатой фантазией, к тому же не обзавелся детьми, которые разочаровали бы его.
