– - Что же, отлично, очень благодарен вам, очень доволен, -- сказал Молодцов холодно и бесстрастно.
– - Если так, то мы сейчас же можем их начать печатать. Еще Николай Леонидович поручил мне передать вам его просьбу: ему непременно хочется, при печатании ваших стихов, предпослать несколько слов о вас. Так он просит вас написать то, что вы вчера ему рассказывали. Напишите, как напишется, и, хотя не отделывая, представьте нам и редакцию. Мы возьмем там, что нужно, потом опять вам возвратим… А там вы можете развить это, обработать, и тогда уж мы будем печатать это вашими словами.
– - Если угодно… я что ж… Мне это труда не составит… -- пробормотал Молодцов.
– - Только, пожалуйста, если можно, поскорее. Номер начнет набираться завтра. В пятницу он должен быть отпечатан, за эти дни вы и потрудитесь набросать… -- Никишин оглянул внимательно всю квартиру и спросил:
– - Где же вы, собственно, пишете?
– - Где пишу? Да где придется, -- сказал Молодцов. -- Обдумываешь и слагаешь стихи тоже как придется, как на тебя найдет: дорогой, за работой, а потом за чаем или за обедом запишешь. А переписываю я вот здесь, за этим столом. -- Молодцов ударил рукой по своему столику. Никишин улыбнулся.
– - Очень оригинальные условия для писательства. Я никогда не воображал, и это вас не затрудняет?
– - Чего ж? -- просто ответил Молодцов. -- В мой угол никто не касается, всякий сидит в своем.
– - Но ведь тут могут шуметь, петь, говорить, шить на машинке, разве это вас не может беспокоить?
– - Когда займешься как следует -- ничего не слышишь.
Никишин радостно засмеялся.
– - Вот что значит быть здоровым человеком, а у культурных-то людей, подите, какие утонченности… Флобер вон отдельную пристройку имел для занятий. Отдельно от всего -- и ход к нему был устлан мягкими коврами, чтобы ни звука шагов, ни шороха к нему не долетало.
Молодцов продолжал удивляться на самого себя; он чувствовал в себе удивительную перемену. Перед ним сидел образованный человек из того круга людей, которых он больше всего уважал, и который пришел к нему с таким приятным для него известием, относился к нему любезно и внимательно, но в его сердце не было и следа тех чувств, которые охватили его при одном представлении о такого сорта людях. Он глядел на его довольно приятное и осмысленное лицо, и оно ему не нравилось: лоб казался слишком туп, глаза не чисты и способ выражения чужд ему и слова какие-то неприятные, особенно последнее выражение о культуре, неизвестно почему, оно его вдруг раздражило.
