Подрос и женился младший брат. На Матвея стали больше ворчать и коситься. Прасковье невестки все уши прожужжали, попрекали, что ее муж дармоед. Тогда отец в один праздник, когда все были дома, объявил Матвею, что он держать его в доме больше не может, что он только расстраивает семью, поэтому он решил его отделить. Он ему покупает усадьбу и стройку после одной обмершей семьи, дает лошадь, корову и овец и всю сбрую; пусть он живет как хочет: старается ли, не старается -- все для себя. Матвей все это выслушал молча и как будто равнодушно. Прасковья же грохнулась на лавку и долго горько рыдала; плакала и мать их, но старик остался непреклонен. Он созвал сход, сделал приговор и перевел Матвея на свое хозяйство. Очутившись сам хозяином, Матвей сейчас же продал лошадь и овец, оставил одну корову. "Мы на поле ломать не будем, -- говорил он жене. -- Ты живи дома, а я пойду в город, устроюсь там, на все нужды тебе присылать буду, живи не тужи!"
И он выправил паспорт и ушел в город. Прасковья осталась дома и стала ждать, что будет от мужа, но от него ничего не было. Обещанья так и остались обещаньями. Года два он пошлялся в городе, потом вернулся домой оборванный, худой и нанялся было в работники на мельницу, но там его не стали держать; тогда он пошел в пастухи, "приболтался" к этому делу и пас вот уже несколько лет.
Прасковье после раздела жить было очень плохо: ничего у ней не было -- "за что ни хватись, все в люди катись". У родных, отца с матерью, дела пошли хуже. Свекры, пока были живы, выручали ее иногда, после смерти их не оставляли ее кое-когда и деверья, но Матвей, вернувшись из города, перессорился с ними. Он напал на какого-то "аблаката", и тот подбил его судиться с братьями. Матвей послушался и стал искать равного наследства после отца. Он указал на суде, что тем братьям больше досталось, но, конечно, высудить он не высудил ничего, но братьев он от себя оттолкнул окончательно: после этого они уже не стали иметь никакой жалости и к его жене с ребенком.
Когда Прасковья вспомнила все это, то худое, с большими темными кругами под глазами, но еще красивое лицо ее выразило такую бездну тоски и отчаяния, грудь ее так придавило, точно внутри ее хотело разорваться что-нибудь. У нее явилось желание разрыдаться, но она не могла; от этого внутренняя боль ее только усилилась.
V.
В таком состоянии она подъехала ко двору. В ней все как-то одеревянело. Ей постыло было все: постыл дом, ребенок, самая жизнь. Она с радостью бы теперь куда-нибудь исчезла: умерла, сквозь землю провалилась; ей было все равно. Когда она слезла с воза и вошла в избу, то и холодная изба, пустота, ее голые стены усилили в ней ее чувства: "Господи, да что же это такое?" -- испустила она мучительный вопль и, положив голову на стол, осталась было так.
