– - Если не от трудов деньги, то никакая молитва ни во что. От правого сердца ты только вздохнешь, тебя бог услышит, а то, хотя в сто колоколов звони, все нипочем.
– - Отчего так?
– - Оттого, что богу нужно усердие твое да праведные труды.
– - Матушка, откуда ты все это знаешь? -- спросила раз бабушку мать. -- Другие хоть в книгах вычитают, а ты и грамоте не умеешь, а говоришь как по-писаному.
– - Я грамоте не умею, другие умели -- читали, а я запомнила все.
– - Кто же это?
– - Илья-деверь…
– - Знать, он хороший был человек?
– - Хороший.
– - Что же это он, как угнали его в солдаты, слуху-то о себе не давал?
– - Бог его знает! Може, его далеко угнали, а може, не хотелось и вспоминать о своем месте, чтобы сердце свое не тревожить.
– - А може, он давно уж помер?
– - Кто его знает-то! После одного сраженья на войне, когда очень много народу побило, раздумалась я о нем; пришло мне в голову, что, верно, и он воевал там и убит, и стала я говорить на молитве: "Помяни, господи, воина Илью, отпусти ему все прегрешения". Помянула я так раз, другой, третий, только и одну ночь и приснился мне этот Илья и говорит: "Зачем ты меня, Прасковья, к покойникам причисляешь, я ведь еще жив". С тех пор и перестала я его за упокой поминать.
Из себя бабушка была высокая, худая. Лицо ее было в морщинах, маленькие глаза слезились, у нее уже не было зубов, из-под старенького темненького платка торчали реденькие седоватые волосы, но для меня не было лучше, милей и красивей человека, чем моя бабушка. Для меня она была не только дороже на свете отца, но и матери, которая меня очень любила.
IV
Моя мать была среднего роста, с небольшим, бледным, худощавым лицом. Лицо у ней было красивое, но глаза светились как-то печально, и она глядела ими всегда больше вниз. На подбородке у ней чернела родинка -- знак несчастливого человека; ее и нельзя было назвать счастливой. Я редко видел ее веселою или спокойною, а больше печальной и озабоченной. Она была взята из другой деревни, у ней никого не было близких родных: ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер. Она на это нередко жаловалась.
"Были бы у меня живы батюшка с матушкой, -- говорила она, -- хоть бы с ними я горе размыкала, а то пропадаю одна". Чем дальше, тем она становилась грустнее, а за последнее время она отчего-то стала покашливать и говорить, что у ней ноет грудь, не то от простуды, не то оттого, что, как она говорила, отец один раз сильно ударил ее кулаком между плеч.
