И снова ползли. Когда силы окончательно покидали их, лежали неподвижно, жадно хватая ртом морозный воздух. И вдруг снег, на который Одуванчик пока лег еще только грудью, дрогнул и бесшумно пополз куда-то, увлекая его. Падение было недолгим, но, еще скользя неизвестно куда, Одуванчик понял, что сейчас окажется на бывшем песчаном пляже, укутанном снегом, на который еще не ступала нога человека. Еще выгребал снег, набившийся за воротник, а к нему, обвалив еще один здоровущий пласт снега, уже спустился Тимофей. Именно — спустился, а не свалился, как он, Василий Семенушкин.
— Ты чего сюда, к заливу, свернул? — прошептал Тимофей, тычась холодным носом в его ухо.
И, словно подтверждая, что они вышли к заливу, форты Кронштадта дали залп. Другой. Третий…
Казалось, их тяжеленные снаряды прижали к земле не только все живое, но и взбесившийся ветер.
Врать не хотелось, сказать правду — и того меньше. И Одуванчик предложил равнодушным тоном:
— Лучше перекурим это дело.
Курили по-фронтовому: держали цигарки так, чтобы ни одна затяжка не была замечена кем-то со стороны, чтобы ни одна самая малая искорка не вырвалась из ладоней.
И хотя теперь, когда пушки фортов умолкли, город-крепость стал неслышим, Тимофей прошептал:
— Ну и дает Кронштадт.
Любовно и с гордостью прошептал. Словно в недавние мирные дни все матросы и не костерили его коменданта и патрули, безжалостно забиравшие в комендатуру даже за самое незначительное упущение в форме одежды.
— Что делать-то сейчас будем? — опять спросил Тимофей, которому это сидение в снежном закутке было явно не по нраву.
— Как — что? — удивился Одуванчик. — Сейчас по береговой кромке еще с километр протопаем к Ленинграду, потом завернем к своим и снова за тем обломком.
— Может, завтра?.. Сегодня как бы опять не заплутать…
— А это уже не наша с тобой забота, это уже командиру решать, — не смог скрыть раздражения Одуванчик.
Долго брели, проваливаясь в снег порой по колени, кое-где спотыкаясь о торосящийся лед. Взопрели, казалось, все силы без остатка выложили, но незадолго до рассвета все же добрались до родной землянки, ввалились в нее и в изнеможении опустились на нары. Не на свои привычные места, а на те, какие ближе оказались.
Их появление встретили молчанием, за которым улавливались и радость, что они вернулись, и простое человеческое любопытство. И еще — едва они ввалились в землянку, из нее, накинув на себя полушубок, в метель выскочил один из матросов.
