Вечером они случайно оказались в тамбуре и разговорились. Беседа, начатая с книг, с журнальных новинок, затянулась, проговорили они до рассвета, до самого Ташкента. Татьяна оканчивала институт легкой промышленности в Москве и возвращалась домой после практики. Руслан поделился с ней своими планами, и она долго и увлеченно рассказывала ему о Ташкенте, где родилась и выросла. Расставаясь, пригласила его в гости и оставила адрес и номер домашнего телефона.
Несмотря на стаж и «красный диплом», в институт он не поступил. Это оказалось столь неожиданным, что Руслан растерялся: рушились все его планы. О возвращении назад, в совхоз, не могло быть и речи, гордость не позволяла.
* * *
Ташкент начала шестидесятых годов оказался одноэтажным, зеленым, уютным. На время экзаменов Руслан снял в самом центре города, на берегу Анхора, комнату. Скорее даже не комнату, а квартиру: кроме большого зала, здесь имелась еще и крошечная, с одной кроватью, спальня в безоконном закутке. А самое главное — жилье имело отдельный вход. Хозяева, татары, выходцы из Оренбуржья, Руслану пришлись по душе, плата оказалась умеренной, а двор, утопавший в цветах и увитый виноградником, напоминал Маринюку какие-то неведомые страны, где вечная весна и где очень хотелось побывать.
Провалившись на экзаменах, Руслан решил задержаться на время в Ташкенте, а там уже решить: или возвращаться домой в Мартук, или податься на Север. Север в ту пору притягивал молодежь как магнитом.
Ташкент понравился ему сразу. В сентябре начался театральный сезон, и он зачастил в театры, концертные залы. Гастролеры любили Ташкент за мягкую, теплую осень, обилие фруктов, и Маринюк почти каждую неделю видел тех, о ком раньше только читал в газетах или слышал по радио. Он открыл для себя рестораны с восточными названиями «Бахор», «Шарк» и особенно «Зеравшан», мало что утративший от своего прежнего великолепия. Завсегдатаи по старинке называли его «Региной», а кинорежиссеры любили за то, что здесь можно было показать, как прожигали жизнь «осколки старого мира». Те далекие годы были расцветом джаза, и в «Регину» Маринюк ходил не из-за роскоши просторных зеркальных залов и пышных пальм в неохватных кадках, не из-за голубого хрусталя и тяжелого серебра на столах,— там играл лучший в Ташкенте джаз-секстет, а еще точнее — он ходил слушать саксофониста Халила, высокого, смуглого до черноты парня-узбека с нервным, подвижным лицом.
Что-то жуткое и одновременно прекрасное было в его игре, завораживавшей зал. Когда приходил его черед соло-импровизации, все стихало. Играл он стоя, с закрытыми глазами, раскачиваясь, словно в трансе, играл до изнеможения, бронзовое аскетическое лицо его преображалось, ворот красной рубашки был распахнут, вспухали вены на шее. Каждый раз Халил солировал, будто в последний раз, он, наверное, предчувствовал, как мало ему отпущено жизни… Через год, в расцвете ресторанной славы, после шумного вечера, где он играл до полуночи, он повесился, оставив после себя разбитый вдребезги саксофон и лаконичную записку: «Ухожу, никому не желаю зла».
